Но удивительно не это. Такого светлого оттенка волос, Тилия ещё не встречала. Практически все на её уровне были темноволосыми и с бледной кожей — сказывалось отсутствие солнечного света. Да и цвет глаз у всех был примерно одинаковый: от тёмно-зелёного, как у неё, до почти чёрного. И причина этому была одна — уже несколько поколений в Башне все приходились друг другу дальними родственниками и это, по словам отца, становилось проблемой — в лазарете рождалось всё больше младенцев с отклонениями, а значит потенциальных жильцов Пекла.

Пытливые, глаза цвета зимнего неба лишь на секунду останавливаются на её лице, но и этого времени хватает, чтобы почувствовать на себе волну враждебности. Тилия отстраняется ещё больше, словно от удара, но тут же чуть не вскрикивает — раскалённое на солнце железо через тонкую ткань обжигает плечо.

Следующий час становиться, наверное, самым тяжёлым для Тилии. Кватромобиль, медленно кружа по лабиринту грязных улиц, словно хищный зверь, выискивая зазевавшуюся добычу, останавливается ещё трижды. И во время каждой остановки Тилия с замиранием сердца готовиться к худшему. Но милитарийцы раз за разом лишь приводят новых жертв.

Кроме самой Тилии и её светловолосой соседки, остальные гоминиды оказываются мужского пола. Возраст у четверых примерно один и тот же: шестнадцать-семнадцать лет. Чумазые лица, длинные сальные волосы, долговязые фигуры, лохмотья, определённо когда-то принадлежавшие башенцам. Даже белые нашивки на рукавах у некоторых сохранились. Как уже успела заметить Тилия: большинство жителей Пекла предпочитали носить штаны, переделанные из комбинезонов башенцев, а поверх надевать ещё и длинные платья-балахоны, не говоря уже о лёгких шарфах, что практически всегда покрывали их головы, хоть как-то спасая от зноя.

Последняя троица облучённых, которую приводят каратели — совсем дети, не больше десяти-одиннадцати: затравленные взгляды, на щеках видны грязные дорожки от пролитых, но мгновенно высушенных беспощадным солнцем, слёз. Этот жестокий мир не прощает слабостей, быстро уничтожая даже самые незначительные признаки его проявления.

Как и в случае со светловолосой гоминидкой, Тилия чувствует к этим малышам нечто иное, чем просто любопытство, страх и отвращение. Ей по-человечески жаль их. Ведь у них, скорее всего, тоже есть семья…

Но она тут же по привычке одёргивает себя: «Такие мысли пришлись бы не по вкусу властям».

Одиннадцатый эдикт гласил:

«Индивидуумы, не способные приносить пользу колонии, не заслуживают ничего кроме презрения и изгнания».

«Как же глубоко въелись в меня все эти жизненные принципы идеального мира!» — с отвращением думает она, наблюдая, как громоздкий кватромобиль, наконец, выбирается из череды узких, предназначенных лишь для пеших передвижений улочек и, набрав скорость, мчится прочь, взметая позади едкие клубы пыли.

Тилия в последний раз бросает взгляд через плечо и сердце сжимается от тоски. Башня — место, где она прожила всю свою жизнь, сияет в лучах полуденного солнца, словно зажжённый кем-то одинокий факел. А струящийся из печных труб Топки дым, делает картину ещё более реалистичной. И чем дольше она смотрит на оставленный позади город, тем сильнее першит в пересохшем горле. Это место предало её, вышвырнуло за ненадобностью, как и тысячи других таких же. Даже в самом страшном сне она не могла себе представить, что с ней может произойти такое.

Ещё вчера была избранной, грезила, как отправиться в Обитель, пройдёт Очищение, мечтала, как родители будут гордиться ею. Всё это оказалось несбыточной мечтой. И от этих мыслей предательские слёзы тут же наворачиваются на глаза. Она украдкой от остальных утирает их рукавом, и подставляет лицо ветру. К чему теперь жалеть о прошлом. Его не вернёшь.

Когда водитель без предупреждения, резко тормозит, очнувшаяся от своих невесёлых мыслей Тилия, озирается по сторонам, в надежде увидеть хоть какое-нибудь строение, другой кватромобиль или может город вдалеке. Но вокруг только вечное море жёлтого «захватчика». И лишь скелеты деревьев, словно обуглившиеся гигантские пальцы, тянущиеся к солнцу, островками спиленных остовов скудно торчат из песка. А ведь ещё каких-то пару веков назад, как напоминание о прошлом изобилии, вокруг Нового Вавилона сиротливо высились целые мёртвые леса, впоследствии ставшие топливом для стремительно разраставшегося Пекла.

И тут же властный женский голос заставляет Тилию напрячься всем телом:

— Закатать всем рукава!

Не остаётся никаких сомнений, что это не просьба. Повернув голову, Тилия, наблюдая за женщиной, ожидает, что же последует дальше. И когда милитарийка, не теряя времени, деловито открывает свой чемоданчик и вынимает небольшую прозрачную коробочку с до половины наполненными прозрачной жидкостью девятью шприцам, Тилия вдруг с ужасом понимает, что именно столько вынужденных пассажиров сейчас в кватромобиле. Никакой спонтанности, лишь планомерное исполнение приказа.

— Мне повторить? — обводя всех сверлящим взглядом, резко бросает женщина. И тот же миг сидящая рядом светловолосая, едва уловимыми жестами показав что-то остальным, первая обнажает руку до локтя.

«Слишком тонкая, чтобы принадлежать моей ровеснице», — с удивлением отмечает Тилия и брови её сходятся над переносицей.

Чем же питаются жители Пекла, если даже её семье временами приходится туго? А ведь они живут гораздо лучше, чем многие из их соседей, а тем более колонисты с четвёртого или, например, шестого уровней. Хотя, если бы не непригодные для столовой овощи и зелень, которые время от времени удавалось тайком вынести из Теплиц её матери, скудного рациона, что предлагала общая столовая, с трудом бы хватило, чтобы прокормить четверых. То, что ей год назад пришлось покинуть свой жилой блок и перебраться на другой уровень, определённо облегчило жизнь её родным.

Раньше, такие дни с «нормальной» едой, были для неё почти праздником. И каждый раз, возвращаясь с работы, уставшая мать, украдкой вынимала из карманов то, что ещё утром росло на грядках: подгнивший с одной стороны томат, одинокая луковица с пожухлыми перьями, повреждённые жучком или плесенью листья шпината. Ели всё сырым, лишь слегка приправляя солью: единственным, чего в изобилии было в нынешнем мире.

А после того, как в их с братом животах, наконец, наступало хоть какое-то чувство насыщения, да и то ненадолго, они становились свидетелями того, как отец снова и снова ворчит на мать и просит пообещать, что это последний раз, когда она нарушила неписаные правила колонии. Но та лишь молча бросала осуждающий взгляд на отца своих детей. Она оправдывала своё воровство, но в то же время не могла мириться с одержимостью мужа книгами и тем риском, на который он каждый раз шёл.

Пока милитарийка «колдует» над своим чемоданчиком, Тилия напряжённо следит за её манипуляциями. Движения карательницы отработаны и точны. Это явно не первый раз, когда та берёт в руки шприц. Так же, без спешки всегда работал отец, когда Тилии удавалось застать его в лазарете: прививки, осмотры, назначения. И сейчас, наблюдая за тонкими женскими пальцами, обтянутыми прозрачными перчатками, она задаётся вопросами: «Какая я по счёту? Сколько уже побывало на моём месте?»

Остальные, не выказывая неповиновения и, следуя примеру светловолосой, смиренно протягивают женщине оголённые, такие же тощие запястья и милитарийка с непроницаемым лицом одному за другим на сгибе вводит в вену короткую иглу. Ни единого звука в салоне, ни единого всхлипа. Эти дети либо привыкли к боли, либо «дрожат» от страха.

Вскоре очередь доходит и до Тилии, но она лишь задирает подбородок и, не мигая, с вызовом смотрит в глаза женщине. Она ни за что не станет помогать карателям, вводить в её вену эту дрянь!

— Тебе что особое приглашение нужно? — щуриться милитарийка, демонстративно поднимая вверх руку с наполненным до половины шприцем. Застывшая на кончике иглы капля тут же хищно вспыхивает на заглядывающем в зарешёченные окна солнце. — Либо ты сама, либо тебе помогут.