Тилия отгоняет воспоминания и снова открывает рот: если уж она смогла разговорить Старика, то нужно воспользоваться моментом и узнать больше.

— Вы сказали эти вертушки единственный способ доставить нас сюда… — начинает она, видя по колючему взгляду Старика, что балансирует на самом краю. — А есть способ выбраться?

— Ты ведь недавно в Яме, верно? Ещё не сталкивалась с настоящей опасностью, и даже не представляешь, что вас ждёт впереди. Всякий раз, переходя очередную смертельную черту, вы будете опускаться на самое дно эволюции. Кровожадные Таны, псы Витилиго, что им подчиняются, каннибалы, которые не против полакомиться человечиной, насаживая перед этим своих, ещё живых, жертв на огромные колья, словно жука на булавку.

От представшей перед глазами картины, её тело покрывается мурашками и, судя по вытянутому лицу стоящей рядом Руки, та чувствует себя примерно так же.

— И сколько впереди таких барьеров? — пытаясь отогнать жуткие видения, снова обращается она к Старику.

— Ещё три, — бесстрастным голосом произносит тот, и она готова поклясться, что, несмотря на то, что его глаза всё так же смотрят на неё, его взор обращён глубоко внутрь себя. — И пересекая каждый из них, вы раз за разом будете вторгаться в чужие владения, где вас будет ждать смертельная опасность. Но даже, если вам удастся обмануть судьбу и добраться в конец Ямы, вас будет ждать самое страшное. Последняя черта и клоака, кишащая чудовищами! Подземный мир тех, кто никогда не видел солнечного света. Лабиринт, из которого не выбраться, не найти выхода. Но если вам всё же улыбнётся удача, наружу выберется лишь одна из вас. Вторая сгинет в Клоаке навсегда.

Слова Старика ещё долго преследуют Тилию, порождая в душе тревогу. Даже теперь, когда наступила ночь и всё позади, и она может спокойно отдохнуть, вытянувшись среди мирно спящих гоминидов, предчувствие чего-то страшного и неотвратимого не покидает её ни на секунду. Неужели Старик и вправду способен видеть будущее? Неужели он один из тех, кого гоминиды называют Амораи? Но сколько она не пытается внушить себе, что это всего лишь выдумки возомнившего себя Хранителем престарелого гоминида, получается плохо. Он никогда не получил бы прозвище колдуна, не заслужив его.

Во время их последнего разговора, он почти не задавал вопросов, словно уже заранее знал на них ответы. Но в одном он был прав: сначала им нужно пересечь Долину и при этом постараться выжить, и только после этого их ждёт то самое подземелье. Но что ещё больше беспокоило Тилию, так это то, почему Старик с такой лёгкостью позволил им покинуть его земли?

С трудом поменяв положение тела на жёстком полу, Тилия морщится. Даже незначительное движение причиняет нестерпимую боль. Кажется, что в ней не осталось ни одной целой косточки. Даже понимая, что ей, во что бы то ни стало, нужно поспать, иначе завтра, когда она на рассвете в компании своей однорукой спутницы покинет этот явно враждебный лагерь, будет чувствовать себя вымотанной, целительный сон не идёт. Как она ни старается, ей не удаётся выкинуть из головы события прошедшего дня. Запах горелой человеческой плоти всё ещё витает в спёртом воздухе набитой гоминидами хижине, вызывая приступы тошноты. Облучённые не стали заморачиваться и уносить тело далеко, устроив погребальный костёр в паре стадиев от того места, где стояли огромные статуи-идолы.

Принимать участие в праздничном ужине, где главным блюдом были сырые яйца, самогонка, которую гнали здесь же в лагере из ягод, и запечённое птичье мясо, Тилия отказалась, сославшись на плохое самочувствие, хотя во рту с самого утра не было ни крошки. Единственное, что она могла себе позволить, не разбередив раны во рту — это выпить немного тёплой воды и забиться в тот же угол, что и перед поединком.

И только когда в паре шагов от неё на ночлег, пошатываясь, устраивается её верная, не столь привередливая в еде, спутница, она немного расслабляется. Рука на удивление спокойна, словно предостережение Старика, о том, что до Пекла им вместе не добраться, не имеет для неё никакого значения.

«А что я вообще знаю о её намерениях?» — задаётся Тилия вопросом.

Да, они идут одной дорогой, но при этом цели у них совершенно разные. Она думает лишь о том, как вернуться домой, к родителям, в ту безопасную среду, в которой росла с детства, Рука же ищет сестру.

И впервые со времени их побега Тилия спрашивает себя: «На что Рука готова пойти, чтобы добиться желаемого?» Она не бросила её у стены, хотя могла бы поступить иначе и двигаться дальше. Поддерживала её перед поединком и после. Но вот вопрос — зачем? Понятно, что ей было бы куда проще сбежать вместе с изгнанником, но она этого почему-то не сделала.

Гадать, что твориться в голове, набравшейся самогонки и спящей сном младенца однорукой, больше не хочется. Наконец усталость берёт верх и Тилия проваливается в беспокойный сон, хотя тот и продолжается совсем не долго.

В первое мгновенье она не может понять, что её разбудило, пока не начинает задыхаться под тяжестью чего-то тяжёлого. В панике она распахивает глаза, но вокруг почти кромешная темнота лишь немного разбавленная алым светом от тлеющего в центре хижины костра. Втянув носом воздух и почувствовав чужой запах, Тилия с ужасом понимает, что в отведённом ей закутке они с Рукой уже не одни. И в ту же секунду чья-то горячая, жёсткая, мозолистая ладонь прижимается к её лицу, лишая доступа кислорода.

В первое мгновенье страх сковывает тело, но желание жить и дышать побеждает и Тилия напрягается всем телом, пытаясь сбросить с себя недоброжелателя, и высвободить руки. Но противник слишком силён. От одной только мысли, что она в ловушке, паника накатывает волной, заставляя сопротивляться ещё яростнее.

Она пытается впиться зубами в ладонь, что зажимает ей рот, когда до уха доносится едва различимый шёпот:

— Остынь, Ти, — слышит она бархатистый голос и от неожиданности замирает, вглядываясь в темнеющий перед ней силуэт. Только один человек в Башне называл её так.

— Дорон? — шепчет она, так и не придя в себя от удивления. — Рон из блока триста сорок три?

— Ну и память у тебя! — доноситься в ответ восхищённо, и она тут же чувствует свободу.

— Неужели это ты, Рон?

— Шшш… Нужно убираться отсюда и как можно скорее.

Повторять дважды нет никакой нужды. Когда она, поднимается с жёсткого пола, кажется, каждая мышца в её теле протестующе ноет. Ещё хуже обстоит дело с её лицом. Едва коснувшись пальцами щеки, она понимает, насколько сильно опухла его правая сторона. Чтобы ненароком не застонать от боли, она до крови прикусывает губу и тормошит за плечо мирно посапывающую рядом гоминидку. Рука должно быть немало вылакала этого гоминидского пойла, раз даже не почувствовала угрозы и не проснулась.

Приложив палец к губам, и всучив всё ещё сонной, ничего не понимающей гоминидке её порядком опустевший мешок и всё ещё не в силах до конца поверить в то, что судьба свела её с другом детства, Тилия доверчиво вкладывает свою ладонь в протянутую мужскую, такую тёплую руку.

Тот мальчик был одним из немногих, кому она безгранично доверяла: посвящала в свои детские тайны, не опасаясь, что милитарийцы прознают и явятся за ней. Но всё случилось иначе. Они пришли в его дом, за его семьёй. Появились, как всегда за полночь, молчаливые, наводящие ужас на весь этаж. Она до сих пор помнила стук в соседнюю дверь: три громких удара эхом разнёсшиеся по безлюдному в поздний час коридору. И то, как отец торопливо подошёл к двери, прижавшись к ней ухом, и жестом давая понять, чтобы домочадцы немедленно возвращались в свои постели, не оставляло сомнений в намерениях карателей.

Но она не ушла. Спряталась в дальнем углу полутёмного коридора, зажимая ладонями уши и не обращая внимания на леденящий кожу ворот промокшей от слёз пижамы. Слушать, как плачет её лучший друг за тонкой перегородкой жилого блока, было невыносимо. А внутри рос червячок сомнения, что выселение семьи Дорона, как-то связано с ней.