Салкэ подождала, не скажет ли Всеслава ещё чего. Та молчала, в лице снова была растерянность, как при разговоре с волхвом. Тогда Салкэ тряхнула головой и решительно проговорила:

— Прости, матушка княгиня, не разумею я твоих слов. У нас, когда степь горит или саранча с полудня налетает, хан собирает воинов в круг, велит каму бить в священный бубен и призывать милость Тенгри — Вечного Синего неба — и богини Умай. Но здесь другие обычаи. Поведай мне.

Всеслава ещё помедлила, вздохнула. Спросила невпопад:

— Всё ли у вас ладно с Владимиром? — И тут же махнула ладонью, показывая, что можно не отвечать:

— Сама вижу, добро живёте.

Салкэ молча кивнула.

— Обычай… — приступила наконец к делу Всеслава. — Обычай у нас есть, издревле. Русальи пляски. Когда поля вспаханы, а дождя нет и нет. Собираются люди, мужи и жёны. Ставят по углам поля столбы резчаты с обликами звериными. Готовят пир богатый. Костры жгут всю ночь. Рубашки со старыми узорами надевают. Наручи да гривны серебряные, чаши да черпала тож, вода золота не любит, то Ярилы знак. Гудят в гудки, в козы, на гуслях и свирелях играют. Пляшет-вертится вила-русалка, дева княжеского рода, мужа не знавшая. Поёт. И все поют и кричат.

Всеслава замолчала, осторожно потянулась к Салкэ, взяла за руку. Пальцы её чуть подрагивали. Салкэ поняла, что надобно отвечать.

— Я и песен ваших не ведаю, да можно бы научиться. Но ты сама, матушка княгиня, сказала: дева, мужа не знавшая.

— То Твердислава сможет, четырнадцать зим ей минуло, пора. — На имени дочери голос княгини потеплел. Салкэ наугад спросила:

— А что князь должен сделать? — и попала, пальцы княгини сильнее стиснули её ладонь.

— Князь Владимир молод, силён. Он поле пройдёт, борозду обновит. Вспашет да засеет. А потом… после, ну… после всего. Должен он над тобой потрудиться, как пахарь над пашней. Семя в землю бросить. Понимаешь?

Салкэ закусила губу, чтоб не улыбнуться, опустила глаза долу — не углядела бы свекровь насмешки в невесткином взоре. Велика задача — с мужем в опочивальне лечь. Знала бы чопорная Всеслава, как сынок её каждую ночь так-то трудится. Сама-то Ярославна строга да холодна, ровно божья невеста. Наверно, неделю готовится к такому тяжкому подвигу, да потом ещё неделю отдыхает. И как они с Игорем только сумели пятерых сыновей да трёх дочерей родить.

Перемогла рвущийся из губ смешок. Почтительно, постно проговорила:

— Я готова. Коли надо по обычаю.

— Да? Это хорошо, что ты так… не боишься, — удивлённо-растерянно ответила Всеслава. Неужто правда ждала, что невестка откажется? С чего бы это? И чего бояться родного мужа?

Княгиня отпустила руку Салкэ, встала. Кликнула девку. Велела подать какой-то «симарглов короб». Девка поклонилась, метнула в Салкэ любопытный взгляд, выбежала из светлицы.

— Да, ещё… Понёву эту в церковь больше не надевай. Слышала, одолень-траву в узоре разглядел старый Горазд. До Феодора-попа быстро слух дойдёт.

— Нет там никакой одолень-травы. Отцов подарок, из дальней страны. Пять лун на восход надо караван гнать. Никто в той стране и не ведает здешних поверий.

— Да знаю я, — отмахнулась Всеслава. — Да только теперь пойдёт в людях: княгиня Анастасия в Божий храм русалью понёву надевает, сам Горазд сказал.

Вернулась девка, притащила большой короб, весь разрисован невиданными цветами, птицами да крылатыми змеями. Княгиня снова отослала её, откинула узорчатую крышку, вынула серебряный убор: широкие наручи, гривну витую, усерязи с яблоками, два пояса с круглыми бляхами. С блях скалились волчьи морды. Салкэ погладила их, провела пальцами по лбам, скулам, оскаленным пастям: приветила тихонько свой родовой знак. Ведь от волков произошёл народ сары. Она вспомнила посох в руке старика, с таким же навершием. Видно, и северяне вели свой род от них, от волков.

Уже по-другому, не сторожко, а как о решённом деле, быстро и уверенно Всеслава стала рассказывать:

— Пояса эти наузами зовутся. Один сама наденешь, другой на Владимира накинешь. Что бы ни было, науз с себя не снимай. По нему тебя муж узнает, будучи в ином облике. Зелье вам поднесут, князю в роге, тебе в чаше — пей до дна. Там травы заповедные, легче будет, зелье само тебя поведёт и подскажет. Кричать захочется — кричи, только лучше не словами. Просто в голос кричи. Своего ничего не надевай, ни платья, ни рубашки, ни убора. И помни: сделаешь всё правильно, истинной княгиней станешь, примут тебя люди.

Салкэ опять не всё поняла, но кивнула, про себя решила потом тихонько Владимира расспросить. Княгиня достала из короба одёжу с пёстрой вышивкой. Снова дотронулась до ладони невестки, вздохнула:

— Ну, готовься. Пойду князю скажу. Сегодня в ночь, ждать доле нельзя, и впрямь сгорит земля. Пять лет не было русалий на Новегороде. — И вышла из светлицы.

Салкэ привыкла уже к любопытным взглядам, которыми провожали её в Новгороде-Северском с самого первого дня. Как же, молодая жена, привезённая княжичем из половецкого плена, дочь Кончака, великого хана. Имя отца повторяли здесь со страхом, а теперь и с надеждой — авось поможет в усобицах. Но сегодня на неё смотрели особенно пристально и тревожно. Будто ожидали чего-то. Или опасались. Салкэ усмехалась про себя: боятся, что степнячка не поймёт или не поверит? Что сделает что-то не так, прогневит старых богов? Или выдаст общую тайну жрецам нового Бога?

Как положено княгине, свела брови над переносицей, прикрикнула гневно на девку: та слишком замешкалась, подавая понёву. На этот праздник не надевали богатых одежд из заморских тканей — рубашка льняного белёного полотна, сплошь покрытая вышивкой, да ярко-красная льняная же несшитая понёва, вся в мелких разноцветных бусинах. Узор читался легко: засеянное поле, прорастающее зерно, всходы, жатва. Народ землепашцев. Салкэ вздохнула про себя, вспомнив, как женщины сары готовили наряды к празднику Молодой травы: зимними короткими днями нашивали на кожаные рубахи костяные бляшки, на которых вырезаны были овцы с приплодом. Такую рубаху подарила Салкэ Владимиру, принимая его в мужья.

Под вечер город опустел и притих: ни криков разносчиков, ни цокота копыт по булыжнику, ни скрипа деревянных мостовых под ногами прохожих. Господский поезд из десятка возков быстро миновал посады и свернул на дорогу, по которой ездили к Свято-Преображенскому монастырю, на богомолье. На полдороге остановились. Дальше через лесок пробирались на лошадях, оставив возки дожидаться у обочины. Уже темнело, длинные тени лежали на земле частоколом, пахло тёплой, нагретой весенним солнцем древесной корой, раскрывшимися почками, первой травой, пробивающейся сквозь прелую листву. Вскоре за деревьями замелькали огни, стал слышен говор. Выехали на большую поляну, расчищенную и перепаханную. Со всех сторон поляны стояли столы из свежеоструганных досок, уже заставленные угощением, народ теснился вокруг, многие сидели на земле. Увидев князей, вскочили, поклонились, гул толпы стал тише. Салкон спрыгнула с коня.

Здесь даже стояли иначе, не мужи отдельно, жёны отдельно, как в церкви, а парами. Князь Владимир был уже здесь. Подошёл, взял Салкон за руку, вывел вперёд. Шепнул в самое ухо: «Не бойся!» Ладонь его была горячей и твёрдой, как раскалённый на солнце камень, на щеках играл румянец, видный даже в сгущающихся сумерках, пахло от него остро, знакомо. Салкэ стиснула пальцы украдкой, глянула лукаво — румянец запылал ярче.

Празднество начиналось. Разгорелись высокие костры по углам поля, возле тех самых резчатых столбов, о которых говорила Всеслава. Тени от столбов легли крестом на средине поляны. Там была очерчена площадка, застелена широким белёным полотном, под которым угадывался дощатый помост. К помосту через пашню вели две дорожки, тоже застеленные. Тонко и пронзительно вскрикнула свирель, застонали в ответ гудки, взлетели в чёрное, истыканное весенними звёздами небо искры от хвороста, подброшенного в костры. Пошли кувыркаться скоморохи, выкрикивали что-то резкое, слов было не различить. Дым и жар от костров, острые запахи: печёного с чесноком мяса, пряного мёда и свежевспаханной, растревоженной земли. Отсветы пламени на лицах, на широко разинутых в крике ртах. Жаркая ладонь мужа, сжавшая руку Салкэ.