Победил Илькер, брат Кончака: четыре щита раскололось от его бросков. Кумай, чьё копьё разбило три щита, с досады повернулся к Владимиру. То ли задирал княжича, то ли надумал тайком уязвить победителя.

— Не хочешь ли, рус, тоже попробовать?

Владимир ответил медленно, тщательно подбирая знакомые половецкие слова:

— Наши воины, — он сказал «жигиты», не воин вообще, а молодой, неопытный воин, — наши воины так не делают.

Салкэ вздохнула тихонько. Неужели и правда слаб княжич? В плен попал, копьё бросить не хочет. Трусит? Не умеет биться? И придётся из-за него, такого, идти против воли отца?

— Наши воины делают так, — он забрал у Кумая копьё, взвесил в руке, перехватил поближе к наконечнику. Огляделся, прищурился, целясь куда-то в сторону, и с резким выдохом, без замаха бросил. Копьё вонзилось в столб коновязи, пробив его насквозь. Щит от такого удара разлетелся бы в щепки. Воины одобрительно зашумели, Владимир повернулся и всё так же молча ушёл в свою юрту.

В тот же день Салкэ села шить рубашку, чтобы подарить её жениху.

Стоит Салкон, опустив глаза долу. Слушает молитвенный напев, крестится вслед за свекровью, княгиней Всеславой Ярославной. Разглядывает листья да цветы, золотом вытканные по зелёному шёлку, по подолу богатой понёвы. Невесомая ткань цвета майской травы, с узором из речных кувшинок. Подарок отца, вено. По русскому, варяжскому обычаю. Народ сары такого обычая не знает.

Чужая земля вокруг. Вздыбленная холмами, изрезанная оврагами да высокими речными берегами, стиснутая густыми лесами. Перепаханная, взрезанная плугом. Не то, что ровная, привольная, широкая степь, простор от края до края мира. Скучает Салкэ.

И люди здесь другие, чужие. У каждого по два имени. Одно для людей, для жизни, другое для их Бога. Владимир — Пётр, Игорь — Юрий, Всеслава — Ефросинья. И только её, Салкон, называют и в жизни божьим именем — Анастасия. Хотя и то редко. Чаще — просто княгиней. Или Кончаковной. Женщин здесь зовут именами их отцов. Словно напоминают, из какого ты рода. В степи бы посмеялись над таким обычаем. Разве можно забыть о крови каана в жилах твоих сыновей?

За мутными думами и служба церковная пролетела незаметно.

Из собора выходили чинно: сперва князь Новгород-Северский Игорь Святославич да князь Путивльский Владимир Игоревич с ближними боярами, за ними княгини, Всеслава Ярославна и Анастасия Кончаковна, с боярынями, в окружении гридней, следом дружина. Народ расступался, кланялся, гудел приветственно. Нищие крестились, протягивая руки за милостыней. От мощеной булыжником площади, от раскалённых весенним ярким солнцем камней поднимался жар. Княжеский терем, новый, богатый, возвышался на другой стороне детинца, серебряной чешуёй сияла тесовая крыша.

Княгиня Всеслава величаво и неспешно, словно ладья по озёрной глади, плыла мимо толпы под звон колоколов. Сверкал золотом да камнями-самоцветами головной венец семизубчатый, с ликами святыми, с подвесами жемчужными. Струился шёлк лазоревый веницейский, тончайшей золотой нитью вышитый. Салкэ шла следом, потупив очи, как полагалось по русским обычаям молодой княгине при свёкре и свекрови.

Здесь не принято было улыбаться простым людям, перекидываться острым или дружеским словечком со знакомыми. Салкэ тихонько вздохнула, вспоминая праздники народа сары: костры до неба, пляски под гулкие стоны бубнов и переливчатое гуденье кобуза, густой мясной дух от общего котла, весёлые разговоры под перебродивший кумыс и сладкие ромейские вина. А здесь и весну праздновали постно да чванливо, поджав губы, блюдя строгий цареградский чин. Русские знатные женщины вели себя так, словно они тоже не принадлежали к этому народу, как Салкэ. И люди одобряли такое поведение, кланялись и теснились ближе, шумели приветливо, щурились горделиво на золотые венцы, на лазоревые да муравчатые покровы своих княгинь.

Высокий старик в одёже из волчьих шкур вдруг шагнул из толпы наперерез, заступив дорогу княгине Всеславе. Гридни не тронули его, раздались в стороны с опаской. Княгиня остановилась, будто споткнувшись. Примолк людской гомон на площади. Салкэ присмотрелась внимательнее. Бусы из медвежьих и рысьих зубов, посох с резным навершием — оскаленной волчьей мордой, синие узоры на руках и груди, там, где не прикрывает тело грубая меховая рубаха. Кам, шаман. Или по-русски — волхв.

— Весна сухая, лето сухим будет. Горит земля, Ярославна, — сказал старик глухо и негромко. Страшно сказал. Из притихшей толпы донёсся испуганный, тонкий бабий всхлип. Салкэ, забывшись, шагнула вперёд и встала рядом с княгиней. Старик перевёл на неё взгляд выцветших, как летнее небо над степью, глаз:

— По зелёной паполоме, по мягкой мураве одолень-трава цветёт, русалий узор, верный.

Салкэ не поняла слов, но смотрел старик одобряюще. И люди вокруг зашумели, придвинулись ближе, подхватили, повторяя эхом: «верный… русалий… одолень-травы цвет». Княгиня Всеслава оглянулась на Салкэ, нахмурилась, вернулась взором к старику:

— Коли сушь на земле, то воля Божья, — но Салкэ расслышала сомнение в голосе свекрови.

— Твоё слово, княгиня. Твоя власть. Сгорит земля, не родит, — старик возвысил голос, обернулся, воздев руки, словно призывая всех в свидетели своих слов. Народ снова зашумел, ворчливо, угрожающе. Сейчас княгинь окружало плотное кольцо людей. Гридни переглядывались, прикидывая, смогут ли сдержать чернь. Муж и свёкор с боярами были далеко впереди, отсечённые толпой. Малый ножик у пояса, в кожаном кошеле, другого оружия у Салкэ не было. Вытянула тихонько, спрятала под длинным рукавом.

— Что же делать? — голос Всеславы звучал растерянно, пальцы комкали край длинного рукава. От всегдашней спокойной горделивости не было и следа.

— Будто сама не знаешь. Петь да плясать, пахать да катать. А там и рожать. — И опять Салкэ не поняла сказанного. А старик ещё раз мазнул по ней взглядом, дерзко, как по ровне, отступил на шаг, другой и вдруг исчез, проглоченный толпой. Люди снова притихли, слышны стали окрики дружины, расчищающей дорогу князьям.

Уже на крыльце терема Всеслава обернулась к Салкэ, улыбнулась невестке:

— Пойдём-ка в мою светлицу, Настасьюшка. — Боярыни понятливо приотстали.

В княгининой дневной светлице пахло душистыми травами, лавки были обтянуты бархатным узорочьем. На высоком ларе стояло ясное зерцало в ладонь размером, не медное, не бронзовое — из горного хрусталя на серебре, ценности великой. Образа в красном углу, на рушнике, расшитом золотым да алым шёлком. Под образами небольшой стол, на котором уж накрыто было угощение: ургенчские и романские сласти, меды, ягодные взвары. Ярославна прошла к столу, на ходу расстёгивая золотые наручи на запястьях, выпуская на волю широкие рукава с галицким узором. Тонкая резьба на наручах представляла благочестивые сцены. Девка сунулась было помочь княгине, та шикнула на неё, прогнала прочь. Сняла все украшения — наручи, венец, бармы с затейливой сканью — ликами святых покровительниц, Ефросиньи, Елены и Натальи, витые звонкие усерязи с крестчатым рисунком. Достала из-под сорочки кипарисовый крестик в оправе из золотой проволоки, сняла и его. Посмотрела на кольца, унизывающие пальцы, сняла одно, с надписью на незнакомом языке. Салкэ глядела во все глаза. Сообразила: медленно вытянула из-под рубашки свой крестик, сняла, подала княгине. Всеслава оглядела невестку — убор на Салкэ был повседневный, с цветами да птицами — кивнула. Бережно уложила всё убранство в резной ларец, защёлкнула крышку на висячий замок. Скинула верхнее платье, оставшись в сорочке да лёгкой понёве без рисунка. Встала на лавку, поставила ларец под образа, перекрестилась, пошептала что-то, будто сокрушалась или прощения просила. Осторожно потянула концы рушника, укрыла ими иконы вместе с ларцом. Спрыгнула с лавки и, наконец, заговорила:

— Мало снега этой зимой было, совсем мало. Морозы лютые, а снега мало. Вы-то с Владимиром уже к Святой неделе приехали, не застали зимы. И теперь дождя нет и нет. А люди ждут, волнуются. — Посмотрела значительно.