Карл совершенно по-детски прикусил губу.

И для него, и для его брата и сестер Рокэ Алва двадцать лет был той самой основой мироздания, какой бывают для детей их родители. Герцог Алва не был им отцом. Но родители их умерли, а Рокэ Алва оставался рядом, и они были уверены, что по доброй воле он никогда их не покинет и никогда от них не отвернется.

Papi Rocio…

Он учил их ездить верхом. Карла и Октавия сам, не доверяя менторам, учил фехтовать. Он не всегда бывал добрым. Часто жестоко язвил. Со своими бедами и страхами они предпочитали ходить к «дядюшке Марселю», а не к «папочке Росио». Но все же именно Рокэ заменил им отца. Взял на себя ответственность за них. И до сих пор нес эту ответственность, не отказываясь. До сих пор…

Но у них был и другой отец, и отца этого убили.

— Он был живым человеком, — сказал Карл тихо. — Он был королем, который, наверное, рассчитывал на верность своих подданных. А его убрали с дороги, будто ветошь выкинули. Убрали… просто так. Я не могу перестать думать о том, что однажды кто-то захочет так убрать и меня.

Горячая — слишком горячая — ладонь вдруг легла на его стиснутый кулак. Карл замолчал.

Впрочем, в голосе Алвы не прибавилось ни тепла, ни участия.

— Вы должны быть готовы к тому, Ваше Величество, что подобное может случиться с вами в любой момент. Не потому что вы плохой монарх и люди страдают под вашей властью, а просто потому, что вы занимаете свое место. Политика — штука жестокая.

— Я знаю, что на вас много раз покушались. Но одно дело, когда вас желают убить враги, и совсем другое — когда это делает тот, кто вам присягал, тот, кому вы доверяете.

Алва устало прикрыл глаза.

— Мне, вероятно, стоило вам больше рассказывать о том, кто и как на меня покушался.

— Так расскажите! — яростно сказал Карл.

Алва долго молчал, не открывая глаз. Карл уже не думал, что тот заговорит, когда услышал тихое и равнодушное:

— Мне было примерно столько же, сколько вам сейчас, когда я влюбился. Объект моих романтических устремлений казался мне воплощением святой Октавии в юности. Я вообразил, что встретил свою единственную, и готов был жениться на ней.

— Что же случилось?

— Это происходило перед восстанием Борна. Господа заговорщики желали устранить меня до начала активных действий. Вся семья моей «Октавии» и ее тайный муж участвовали в этом заговоре, ей же самой предназначалась роль приманки. Она должна была соблазнить меня, а родственники и сочувствующие — убить соблазнителя.

— У них не вышло, — сказал Карл.

— Да. Но не сказал бы, что это дешево мне обошлось. Я выжил чудом.

«Я влюбился и готов был жениться…»

Поэтому он стал таким? Поэтому путешествовал из одной доступной постели в другую, отзываясь порой о женщинах так цинично, что зла не хватало? Поэтому он так и не женился, утолив свою тоску по семейному очагу воспитанием чужих детей?

— А она? Что с ней сталось?

— Ничего особенного. Она с мужем живет в Рафиано. У них шестнадцать детей. — Слабая, странная усмешка. — И уже трое внуков.

Ни-че-го.

— Неужели вы простили ей?

Черные тени под глазами, слишком горячие пальцы. Алва молчал. Казалось, он заснул. Рука его, еще недавно напряженная, чуткая, теперь расслабилась. Карл сидел, не шевелясь.

Когда бывало нужно, Рокэ Алва умел актерствовать не хуже Марселя Валмона. Уйти? Карл смотрел в лицо своего не-отца. Как поверить, что он ничего не знал тогда, двадцать лет назад, что Марсель Валмон не имел возможности с ним связаться и действовал на свой страх и риск?

Мысли утекали, будто вода сквозь пальцы. Спать с королевой и примчаться спасать короля. Спасти, а потом позволить его погубить. Отстоять трон для не-своих не-бастардов вместо того, чтобы самому надеть корону. И двадцать лет волочь на себе страну и четверых чужих детей. Ради чего все это? Нельзя же бесконечно принимать на себя ответственность — за чужие жизни, за чужие дела, за огромную страну, не требуя ничего взамен. И ведь не святой он, совсем даже не святой.

Карл гладил худые горячие пальцы. Уйти? И Алва здесь останется совершенно один, потому что кэналлийцы не станут нарушать приказ и беспокоить своего соберано.

День постепенно превращался в сырой осенний вечер. Карл все сидел.

Спокойное море лениво накатывалось волнами на песок. Марсель оперся на перила и посмотрел вниз, чтобы не смотреть на горизонт.

За горизонтом был Талиг.

Сентиментальность — всегда не ко времени. Вам не о чем сокрушаться, граф, вы сами избрали себе местом изгнания этот материк. И весь он — у ваших ног, дерзайте. В прошлый раз вам удалось действовать, не взирая на тоску, а ведь тогда было хуже, тогда Рокэ был фактически мертв. Теперь он жив и благополучен, так в чем же дело?

Тоска грызла его с таким упоением, словно пес — лакомую гость. Плеск волн и шум ветра сливались в заунывную мелодию, из которой вышла бы отличная песенка о несбывшемся. О, граф, возьмите же себя в руки! Ведь вы давно не мальчик.

Тергэллах подошел неслышно, словно кот. Прислонился спиной к перилам, взглянул Марселю в лицо.

— Так когда же мне ждать родича в гости?

— Он не приедет, — сказал Марсель. — Я здесь вместо него.

— Разве брат моей матери не писал, что его болезнь несерьезна?

— Так и есть.

Так и есть. Всего лишь признак того, что с миром случаются беды не только на Изломе. Или, быть может, в сам Излом Кэртиана лишь переваливает через хребет проблем, а сейчас спускается по склону, но до мирной долины еще далеко. Двадцать лет после Излома — это срок для людей, а не для целого мира.

Землетрясение в Зегине, разрушившее старые храмы, а за ним Война Пяти звезд, потом Гайифская война, эпидемии по всему побережью Померанцевого моря — и все за последние сколько? Семь или восемь лет. Впрочем, все это время Рокэ был здоров, заболел лишь сейчас — после того, как жрецы разрешили разобрать руины храмов.

— Я верю тебе, — сказал Тергэллах. — Если бы его болезнь была тяжела, ты не говорил бы сейчас со мной. Тебя бы вовсе здесь не было, ты сидел бы сейчас у его постели.

Марсель смотрел, как пена морская тает на мокром песке. Не сидел бы, уступил бы эту привилегию Карлу. Да и сейчас…

Та давняя история всплыла удивительно ко времени, но все же она перекрыла Марселю обратный путь в Талиг. По крайней мере, до тех пор, пока не случится нечто действительно серьезное — и лучше бы оно не случалось.

Пусть Карл и Рокэ помирятся. Если Рокэ не станет рассказывать Карлу о кровных клятвах и их последствиях, о том, что жизнь его была связана тогда с жизнью Фердинанда, примириться им не составит труда. Мальчик очень любит Рокэ, и если некий Валмон не будет путаться под ногами, любовь эта все пересилит.

— Если болезнь не держит его, он приедет, и думаю что довольно скоро.

— Рокэ не покинет Талиг. Не сейчас и уж тем более не из-за такой ерунды.

— Эта мысль ранит твое сердце, — сказал Тергэллах. — Но ты ошибаешься, друг мой. Он тоже человек и тоже скучает.

— Дело не в этом.

— Если в короле, то ведь королям иногда нужно давать свободу, — сказал Тергэллах. — Брат моей матери знает об этом слишком хорошо. Когда-то его подвел король, не умеющий править.

— Карл не просто король, он…

— Почти сын, я понимаю. Но выросших сыновей тем более нужно отпускать в свободный полет. Послушай, друг мой. Двадцать лет вы шли по жизни бок о бок, не расставаясь дольше, чем на несколько месяцев. Любая его цель становилась твоей целью, любая его хворь — твоей заботой. Тебе он доверял свои мысли, на тебя опирался…

«Я служил Талигу», — хотел сказать Марсель, но промолчал. К чему лгать? Если бы Рокэ угораздило поклясться в верности Дриксен, с тем же рвением служил бы и Дриксен.

— Неужели ты думаешь, что он не скучает? Твоя тоска — отраженье его тоски.

Может быть. Но через любую тоску Рокэ перешагнет и пойдет дальше. А Померанцевое море достаточно велико.