– Как Матильда?

– Как обычно. Слонов рисует. Грабит нашего бомжа. Все никак не придумаю, как с этим бороться. А может, ну его на фиг, кому нужны эти бомжи.

Он немного молчит, то ли от усталости, то ли придумывая, что спросить в ответ. Во вторник в городе Ж будет День Коалиции. Государственный праздник. Еще один выходной.

– А как тюряга?

– Ужасно. Там не проветривают. Не кормят. Я и раньше была не лучшего мнения о тюрьмах.

– А я тебе что говорил.

– Ты мне много чего говорил.

Мы выходим из череды безлюдных двориков на улицу. Длинная, пустая и солнечная. Обычно мне такое только снится. В городе Ж воскресенье. Все спят до обеда. Трамваи не ходят. Машины попрятались. Бодрствуют только беспризорные и алкоголики (что, в принципе, одно и то же). Похмеляются.

В городе Ж, несмотря на его немалые размеры, нет такой развитой инфраструктуры, какую обычно можно наблюдать в столицах. По воскресеньям здесь все чуть‑чуть, как под кайфом. Медленные люди. Медленные магазины. Собаки медленно писают. Минуты тянутся дольше. От этого кажется, что попал в секту долгожителей. (Это еще один плюс.) Солнце мягко затекает в глаза и наполняет мозг своим галактическим медом. Я жмурюсь. Не представляю, как можно спать в такое время. Какой идиот будет валяться в постели, когда тут такой праздник.

Я вспоминаю вчерашний день. Субботний. Незарегистрированная торговля в городе Ж запрещена. Может, именно поэтому она процветает здесь по сей день, обеспечивая хлебом и меня, и Сенка, и его сестру Матильду, и ее собаку Фэри. Невзирая на более‑менее легальный заработок в своей конторе, Сенк сам иногда пользовался возможностями черного рынка, но делал это профессионально – редко, тихо и совершенно безнаказанно. Мы оба чтим порядок и закон, но пренебрегать при случае взаимовыгодной сделкой – просто глупость. В конце концов, черных продавцов, как полицейских – бывших не бывает.

– Продала?

Я еще раз вздыхаю, на этот раз – с легким налетом печали:

– Не‑а.

– Почему?

Старый квакегер (в просторечии – квак) навеки остался в полицейском участке. Хорошо, что не мой. За свой бы я уже взорвала там все.

– Не успела. Конфисковали, гады.

– Жаль, мне сегодня утром за него уже пятихатку предлагали.

Пятьсот франков по нынешним временам – это приличные деньги, если вы продаете мусор.

– И что ты ответил?

– Ответил, что подумаю. Мол, надо поменять верхнюю панель и отполировать корпус. И что поэтому так дешево. Они начали давить: мол, завтра столько уже не предложат, корпусом они сами займутся, и пусть я не выпендриваюсь.

– А ты?

– А что я? Утром – деньги, днем – стулья.

– Ну да, правильно.

Мы вышли на бульвар Диджеев и побрели к Южной Окраине, к спальным районам. На первый взгляд, город Ж весь состоит из спальных районов, развитие которых замерло лет сорок назад, но на самом деле здесь везде есть жизнь, и на разных территориальных отрезках она разная. В центре живут быстрее, динамичнее, там все вечно сражаются со стрессами, с конкуренцией, с деньгами. Там сосредоточены все корни зла и добра, которые только может себе вообразить обыватель города Ж. На Окраине вроде как спокойнее, люди сговорчивей и проще, и власть не так давит, но всепоглощающая бедность и теснота компенсируют это упущение. Выбирая между бедностью и прессингом, что бы вы предпочли? Люди с мозгами (такие, как мы) держатся подальше от толпы, чтобы случайно не заразиться от них вассальским менталитетом. А то и вовсе уезжают куда подальше. Никакого патриотизма. Патриотизм в голове лишь у тех, кто не видел городов, более развитых и более комфортных. Более соответствующих его запросам. Патриотизм – это мягкий вид психоза, которым люди оправдывают свои бедность и бездействие. Они говорят о нем не потому, что действительно любят родину (за что ее любить?), а потому, что им некуда деваться. Рыбки тоже горят патриотизмом к аквариуму, потому что за его пределами нет воды. Мой друг, например, уже был за границей. Был – и вернулся. Потому что бизнес легче идет в среде хаоса и бандитизма. Но если вдруг условия перестанут его устраивать – он будет первым, кто отсюда уедет.

– Сегодня воскресенье?

– Вроде.

Я спрашиваю, только чтобы убедиться, что сегодня нас никто не схватит на улице и не начнет предъявлять обвинения (как это давеча произошло со мной). Во‑первых, воскресный дообеденный сон распространяется и на полицейских. Правоохранительные органы дрыхнут. Во‑вторых, официально Черный Рынок – я имею в виду ту официальность, которую может себе позволить подпольная торговля, – открыт только в субботу. А значит, и охота на его представителей тоже была в субботу. А значит, что сейчас, подойдя к мосту через речку‑вонючку, мы увидели бы только разбитые кованые ворота и ряды гаражей за ними. Очень старых, обшарпанных гаражей с навесными замками на дверях. И больше ничего.

Но мы идем домой к Сенку, и ворота Черного Рынка нам не по пути.

– Я решил забрать Матильду из лагеря.

Вот так новость.

– Зачем?

– Там ее ничему хорошему не научат. Да и врачи эти мне не нравятся. Они считают отклонением от нормы то, что ребенок не повторяет за всеми эти глупости про равенство и братство. Не пьет набор таблеток за обедом. Не страдает фигней. Я вообще считаю, что любить родину необязательно, потому что наша родина не здесь, а читать и писать Мотя и так умеет. А кроме как читать и писать лагерь только материться может научить.

– Согласна. Эх, кто бы меня в свое время вот так же взял и забрал из этого гадючника?

– Вот и я думаю, кто бы меня забрал?

Нам с Сенком не повезло, государственное образование уже проехалось по нашим умам и убедило, что светлого будущего здесь нет.

– Я, может, стал бы каким‑нибудь влиятельным политиком, изменил бы мир к лучшему.

«Ну‑ну, а так всего лишь – дипломированный математик и программист, который знает все на свете», – проворчал голос в моей голове.

Кроме вздоха, мне нечем ответить. Если бы Сенк действительно стал политиком, он или изменил бы мир к лучшему, или сам стал бы одной из этих сытых улиток, делающих селфи в здании парламента. Наши политики – единственные, пожалуй, на всей планете люди, ничего по сути не делающие, но при этом никому недоступные из‑за вечной занятости. Сенк – полная им противоположность: он все время чем‑то занят, но всегда открыт для диалога. Хотя даже и без него мир и порядок были бы реальны в нашей стране, если бы не жадность. Ведь что такое идеальный государственный режим? Это когда народ говорит: «Дайте нам пожить спокойно!», а власть говорит: «Валяйте». Но политиков губит жадность. Они называют это здоровым меркантилизмом человеческой природы, но на самом деле это натуральная жадность.

– Матильда рада?

Сенк впервые за все время нашей прогулки от полицейского участка улыбнулся.

– Ну еще бы. Радости полные штаны. Ты бы это видела… как будто второй день рождения или Новый год, или зубная фея прилетела. Она вообще впечатлительный ребенок, но такой радости я давно не наблюдал.

Я расцвела пуще прежнего. Во‑первых, потому что Матильда – это малолетняя версия меня, и я полностью понимаю и разделяю ее радость. Во‑вторых, потому что улыбка Сенка заразительна. Это авторитетная улыбка. Она пропагандирует рациональный оптимизм. Когда Сенк улыбается, его северное лицо, по которому никогда не определишь, обнять он тебя хочет или зарезать, обезоруживается. Сенка это немного смущает, и улыбки он обычно сдерживает. Но иногда они сильнее. Он смотрит в пол и лыбится, и в голове у него проносится что‑то хорошее, а вокруг глаз и в уголках губ расцветают веера мелких ровных морщинок, которых ни при каких других условиях не увидишь.

Бульвар Диджеев скатывался к Окраине, по обеим сторонам появлялось все больше переполненных урн и тощих диких собак.

Дом номер 17‑А. Мы заходим во двор – святая святых любого захолустья. Кроме колючих заборов, выращенных бессистемно и, как следствие – бесполезно, старых деревьев и лавочек с пенсионерами здесь практически ничего нет. Даже эти суррогаты нормальной жизни, построенные давным‑давно волею бывшей империи, давно свое отжили. Держатся только на энтузиазме местных жителей. Потому что ничего, кроме этих суррогатов, у них нет. И так везде. И везде одно и то же.