Выбравшись на берег, Николай упал животом на камни. Голова была свинцовая, сердце молотом колотилось в горле, он понял, что сил теперь действительно не осталось. Но для него эта ночь только начиналась, и уйти ему надо как можно дальше от этого места. Он тяжело поднялся и, скрываясь в тени скалы, подошел к порогу, отделявшему озеро от вытекающего из него ручья. Оглянулся на спящих у догорающего костра людей. Все было тихо. Николай посмотрел на темную воду. Нет, с ходу можно поскользнуться. Он опустился на землю, спустил ноги в воду, нащупывая устойчивые камни, начал подниматься. И не удержался. Нога соскочила, его потащила вода, и беглец во всего маху шлепнулся в воду. Всплеск показался подобным грому, бессмертный, даже не пытаясь подняться, прижался к камням. Лишь бы его не потащило дальше!

Краем глаза Николай видел, как у костра задвигались тени, огонь вспыхнул ярче. Кто-то с факелом ходил по берегу. Он не слышал, о чем переговаривались люди, так от усталости и страха стучало в висках. Вскоре все успокоилось: факел погас, тени у костра затихли. Выждав еще некоторое время, Николай, не поднимаясь на ноги, на руках выбрался на середину ручья и так: то перебирая руками по дну, то почти плывя, стал удаляться от злополучного озера.

Тонкие стебли качались у лица, орали кузнечики. Огромная стрекоза зависла в воздухе над ближайшим стебельком цикория. Запах полыни, тёрпкого степного зноя и близкой реки кружили голову. Вдалеке кричали мальчишки купающие лошадей. Сквозь кружево тополиной кроны было видно, как огромное кучевое облако медленно трансформируется из носорога в собаку, у которой на месте ушей отрастают лебединые крылья.

Двигаться не хотелось. Он будет плавиться на этом берегу день, неделю или вечность, а ночью, когда в воде отразятся звезды и лунная дорожка побежит в бесконечность, можно будет погрузиться в парную воду, забыв о запахе реки и остывающей от жара степи, и стать частью бесконечной вселенной. И тогда стоит протянуть руку, и коснешься огненной поверхности шара кипящей плазмы, где просочится темное горячее пятно, вспухнет, прорвется языком протуберанца. И вот уже его язык тянется к руке, обвивает тело и тянет в пучину термоядерного котла. Он пытается вырваться, закричать, и неожиданно понимает, что это не огненный шар Солнца, а всего лишь вспучивающийся темный пузырь на месте головы врага, и его мозг и тело сейчас затопят волны силы.

Бессмертный вздрогнул, резко открыл глаза и тут же зажмурился. Белая гора облака успела распасться на мелкие тучки, лебединые крылья растянулись в тонкие прозрачные белые перья. Солнце било по глазам, а зов приближающегося Хана давил на нервы. Итак, это Хан. Всего лишь Хан. А он плевать хотел на Хана, на тысячу Ханов! За последние три месяца он смертельно устал от Хана. Образ привидевшегося бреда опять неожиданно ярко встал перед глазами. Джордано приподнялся на песке, высунув голову из густой травы, встряхнул головой как лошадь, отгоняя наваждение. Заставил себя не обернуться к резвящемуся как пацан другу-противнику. Нервишки явно сдавали, похоже, он переоценил свои возможности, и Хан был прав, когда не хотел принимать его предложение. Хотя теперь, когда все получилось в сущности как нельзя лучше, нужно только дождаться отъезда Хана и попытаться забыть все как дурной сон.

Уровень зова стал спадать. Хан удалялся. Джордано вздохнул, забрался глубже в заросли ивняка и травы и, опустившись животом на песок, закрыл глаза. Ему ведь даже упрекнуть Хана не в чем. Свою часть действа тот реализовал на удивление корректно, ни разу не унизив противника. Джордано и побили то всего пару раз, считая ту драку, что произошла при задержании. А потом была честная интеллектуальная игра и, если кто и применял запрещенные приемы, то это был он сам. Хан лишь бледнел, откликался вспышками зова и в его глазах застывал холод. Так, что позавчерашний расстрел бывшего эсера, а потом красного пропагандиста, почему-то оказавшегося завербованным английским агентом, был вполне обоснованным концом Аванеса Саркисяна. Любая власть ведь вправе уничтожать своих идеологических противников.

Джордано опять перевернулся и сел. Спать больше не хотелось. И отгонять недавние воспоминания он больше не мог.

Нужно было отдать должное бюрократической машине карательных органов советской власти. Оперативность была такой, что позавидуешь: в четверг объявленный приговор реализовали без проволочек в пятницу. В два часа последовала команда на выход. То, что все приближается к концу он понял еще в обед, когда не получил обычную миску баланды. Его и четверых заключенных без вещей вывели под усиленной охраной во двор тюрьмы и запихнули в фургон с надписью «Хлеб», внутри которого была оборудована клетка. В фургоне было темно, и он так и не рассмотрел лиц своих попутчиков. Наверное, они были из тех двенадцати, кому вместе с ним выносили приговор. Люди сидели молча. Один вначале что-то бубнил: то ли молитву, то ли причитание, но кто-то с угрозой пнул его в бок, и человек замолчал, только изредка слышались сдержанные всхлипывания.

Ехали часов пять. Куда-то заезжали, останавливались, в клетку добавляли очередных жертв. Джордано сидел в углу фургона, прижавшись спиной со связанными руками к прутьям решетки, и почти безуспешно пытался загнать себя в гипнотический транс. Мгновениями ему удавалось расслабиться, очистить сознание от мрачной действительности, но ужас и безысходность, исходившие от окружающих людей, давили на психику. Готовое к бою тело бунтовало против сознания, приказывающего терпеливо дождаться конца игры. И ведь что стоило сбросить эти дурацкие веревки, развязать остальных. Сколько будет охранников там, на месте: взвод, не больше? Какую угрозу им представляют эти связанные люди? А он, неужели он не успеет справиться с этими наверняка не готовыми к реальному отпору конвойными? Да, и эти… помогут. Сколько человек при побеге погибнет? Это уж точно мелочи! Смерть в бою уж верно не сравнить со смертью на бойне.

Джордано закрыл глаза, заставляя себя в очередной раз расслабиться. Откинул голову к решетке и глубоко вдохнул. Взбешенные чувства тут же вздыбились от вони давно не мытых тел и запаха свежей крови (кто-то, видно, сопротивлялся перед тем как его сюда загнали). Бессмертный скрипнул зубами в бессильной ярости: нет, он не выпустит на свободу зверя, сегодня он никого не убьет, даже не попытается этого сделать. А эти люди, так или иначе, вольно или не вольно — враги или жертвы нынешней власти, и он не будет вмешиваться. Власть вольна распоряжаться их жизнью и судьбами, как католическая церковь была вправе распорядиться жизнью своего врага.

«Но ты же отомстил?»

«Церкви я никогда не мстил! Только конкретному человеку! И не за подпись под решением трибунала».

«А ты уверен, что дожил бы до сегодняшнего дня, если бы он тебя не продал?» — Джордано аж дернулся от этой крамольной мысли.

«Об этом в следующий раз».

«А если бы здесь были Лена и Константин».

«Ну, уж этого … я бы точно не кинулся вытаскивать! Он свой сук заслужил. А Лены здесь, слава богу, нет».

Машина, урчавшая на крутом подъеме, вскоре остановилась, очевидно, на КП. Хлопнула дверца. Фургон дернулся, проехал еще метров пятьдесят и опять встал. Протопали шаги конвоя, щелкнул замок фургона. Двое с автоматами вошли внутрь. Клетку открыли и приказали выходить по одному.

Фургон стоял у кромки карьера. Приговоренного подводили к площадке на краю обрыва и ставили на колени лицом к обрыву. Исполнитель приговора стрелял в голову. Джордано был шестым. Он попытался на мгновение раньше времени упасть вниз, но, распрямляясь, почувствовал, как пуля обожгла между лопаток. Земля провалилась.