После часа таких трудов она поднималась в кабинет к главному врачу и вела с ним беседы о нуждах госпиталя. Составив очередной список нужд, она отправлялась к «папа» – раньше в Думу, а теперь во Временный комитет, где ходатайствовала перед ним об их удовлетворении. «Папа» неизменно ставил на прошении своей дочери резолюцию: «Да неужели?!», резолюция передавалась в канцелярию, где чиновники сами решали, ставить запятую или нет, а оба Ани-Анимикусова, довольные выполненным долгом, расставались до обеда, который изволили вкушать в тихой семейной атмосфере собственного дворца в самой середине Глупова в двух шагах от Спасской площади. В силу военного положения и разрухи они ограничивали себя во всём, в том числе и в еде. В глуповском архиве сохранилось несколько меню их обедов того тревожного и голодного времени. Вот меню, которое как раз и было помечено тем тяжёлым для отечества днём, когда Зойка Три Стакана пыталась взять власть в свои руки:

«Суп из артишоков.

Форель.

Ветчина с соусом муссо.

Пулярка а-ля кардинал.

Седло серны.

Салат.

Компот.

Пудинг императрицы.

Кекс-пармезан.

Десерт (дыня, клубника, ананас)».

После обеда Ани-Анимикусов, покуривая сигару и не обращаясь ни к кому в отдельности, сказал:

– Представляете себе! Эти новые голодранцы из Совета вчера вечером пришли в Комитет нас арестовывать!

Жена Ани-Анимикусова, урождённая графиня Саксон-Вестфальская, ничего не поняв из этой фразы, произнесённой по-русски, согласно закивала головой, словно говоря: «Да-да! Так, мол, и надо», а Елизавета возмутилась:

– Как вы можете говорить об этом спокойно, папа! Надо немедленно их всех арестовать! А то они натворят бог весть что!

– Да неужели?! – Был ответ князя.

На этом разговор был закончен. Все, помолчав, разошлись по своим делам: Ани-Анимикусов – во Временный комитет, подписывать бумаги, княгиня – к своим канарейкам и живописи акварелью, княжна – к Святому Писанию с иллюстрациями Доре. Лишь камердинер князя Митрофан уверенной походкой направился через Александровский сквер в здание Временного комитета, позвал к себе бывшего полицмейстера города, а ныне – начальника демократической милиции Глупова (у Временного комитета была своя милиция) и заявил:

– Князь… Ах, чёрт!.. Председатель правительства велел арестовать зачинщиков вчерашнего бунта, намеревавшихся захватить Временный комитет, и осудить их. Возьмите с собой Хренского для демократичности ареста. К тому же надо доставить человеку радость! Пусть поубивает своими руками ещё нескольких матросов к тем десяткам, которые к сегодняшнему дню он, судя по его рассказу, уже поубивал.

Главный милиционер Временного комитета вместе с Хренским и всеми милицейскими силами Глупова, созданными при Временном комитете, отправился к дому Советов.

А руководители Совета проснулись после вчерашнего заседания (первого пункта повестки дня) к полудню и начали строить новые планы по свержению правительства. Они ещё не знали, что после неудачного захвата власти в Головотяпии, который произошёл накануне, в губернии наступила реакция – учебники по истории Головотяпии ещё не были написаны, и о смене этих эпох головотяпам некому было рассказать. Местные газеты пестрели рассуждениями о вчерашнем происшествии, и мнения были самыми крайними – от того, что пора уже покончить с семейкой Ани-Анимикусовых и их наймитами, до того, что пора наконец навести порядок в губернии и разогнать Советы.

Все советские руководители после вчерашнего совещания лихорадочно искали воду – из-за того, что испытывали состояние, называемое в народе «сушняк». Железин, обладая некоторыми аналитическими способностями и не участвовавший в попытке захвата власти, но участвовавший в ночном заседании руководства Совета, с вечера предвидел тяжкое похмелье у коллег-депутатов Совета и с ночи спрятал в своей каморке под лестницей бочонок, из которого все огурцы были во время заседания съедены, но огуречный рассол остался. Вот этот бочонок и заныкал Алик.

Утром Железин наливал стакан рассола только нужным людям и под большим секретом, со вздохом заявляя, что, мол, для себя оставил, но что не сделаешь для такого приятного человека, товарища по революционной борьбе? Поскольку первыми из самых приятных ему людей оказались именно Зойка Три Стакана и Камень, они были «остаканены» первыми и уже приходили в себя, начиная соображать и понимать происходящее.

Зойка Три Стакана решила пленарного заседания не созывать, а собраться узким кругом – исполком и руководство Совета.

– Товарищи, – начала совещание Зойка Три Стакана сиплым голосом и слегка покачиваясь. – Вчера мы столкнулись с тем, что ещё не все пролетарии поднялись до должной высоты. Некоторые из них напрямую препятствуют победе социализма. Я имею в виду швейцара Временного комитета. Нам нужно усилить агитацию среди тёмных масс, а для этого нам нужна своя правда. Да-да, товарищи, своя правда. У Ленина его правда есть, у Троцкого его правда тоже есть – вот и нам нужно заиметь свою правду.

Увидев недоумение на лицах собравшихся, Зойка Три Стакана засмеялась:

– Я имею в виду газету «Правда»!

У всех присутствующих отлегло от сердца. Действительно, иметь свою «Правду» – это правильно!

– Товарищ Камень! Есть ли в распоряжении Совета деньги на издание газеты?

Камень кивнул. Несмотря на бегство бывших заместителей исполкома Иванова и Никонова с кассой Совета, несколько пачек керенок в сейфе ещё сохранилось – купцы были умные и понимали, что тащить всё нельзя, надо кое-что оставить для того, чтобы их сразу в хищении средств не заподозрили.

– Но ведь «Правда» – это большевистская газета. Может ли она издаваться на средства Совета? – задал резонный вопрос один из меньшевиков, которые пока ещё сохранились в составе Совета. И сам же ответил: – Не может!

Вот за что все любили Зойку Три Стакана – так это за быстроту реакции.

– И правильно! Мы будем выпускать смешанную газету. На одной стороне газеты будут «Известия Совета рабочих депутатов», а на другой стороне – большевистская «Глуповская правда». «Известия» будет редактировать Кузькин, а «Правду» – Железин.

Всем эта идея понравилась, и все проголосовали за неё единогласно. Решение занесли в протокол. Кузькин, который опохмелился не рассолом, а с вечера запасённым стаканом самогона (опыт всё-таки не пропьёшь!), был в весёлом настроении духа и прокомментировал решение так:

– А на хрена попу гармонь?

Громкий стук в дверь Советов и голос с требованием отдать под арест Зойку Три Стакана и матроса Камня не дали возможности собравшимся найти ответ на поставленный Председателем Совета вопрос про гармонь.

– Надо тикать! – решительно заявил Камень.

– А давайте, наоборот, пойдём в суд и покажем им кузькину мать! – произнёс Кузькин, всё ещё склонный к шуткам и каламбурам.

После некоторых колебаний Зойка Три Стакана возразила:

– А что народ? Вышел он на защиту своих депутатов и революции?

Все выглянули из окон здания бывшего Дворянского собрания на Малую Дворянскую улицу. Улица была пуста, если не считать милиционеров Временного комитета, кучкой сгрудившихся у входной двери в здание бывшего Дворянского собрания и отчаянно барабанивших по ней кулаками, да Агафьи, которая, засунув грязный палец в рот, внимательно следила за происходящим. Советских милиционеров, как и народа в целом, из окна видно не было.

– Народ пока не дорос до высоты момента, – внезапно для самого себя произнёс Алик Железин.

– Правильно, товарищ! – согласилась Зойка Три Стакана. – Нам нечего бояться их суда. И мы его не боимся! Но это будет не суд, а судилище! Народ позже, после того как произойдёт непоправимое, нам же этого и не простит! Надо уйти в подполье.

Старый алкаш Кузькин при слове «подполье» проявил склонность к ассоциативному мышлению и заявил:

– У меня в деревне Отлив, под городом, есть старинный приятель. У него в подполье столько самогона напасено! У-у-у-у! Пошли туда! Скроемся так, что ни одна собака не найдёт!