Какое-то время бандеровцы безмолвствовали. Только тренькнула половица за дверью: Сова подслушивал разговор.

— Заманчиво, — потирая руки, первым произнес Кривой Зосим.

— Это стоит обсудить, — согласился Кудлатый. — Эй ты, слухач! — крикнул он Сове. — Принеси сюда горилки!

По-прежнему долго не соглашался один Грицко. Морща узкий лоб и теребя прокуренные пегие усы, он убеждал всех отсидеться в схронах. Но когда Боярчук намекнул на возможные слитки золота, сдался и он.

Борис расстелил на столе миллиметровую карту сотника, но бандеровцы дружно запротестовали:

— Чего нам на бумагу глазами лупать, мы и так тут каждую кочку на ощупь знаем.

— Ось тут, — Кудлатый положил посреди стола запечатанную бутылку самогона, — почтовик встагне. За ним, — плеснул воды, — болото. — Положил краюху хлеба. — Це собачий выпас. Огирок — овражинка. Бачишь?

— Хорошо. Тогда так: ты, Грицко, со своими хлопцами с выпаса будешь брать последние вагоны. Гарбуз — в центре. А мы, — Борис показал на Кривого Зосима и Кудлатого, — накрываем платформу с пулеметами и железный вагон. Деньги и ценности — в нем!

— Выходим? — спросил Гарбуз.

— Без разведки нельзя. — Борис опасался случайной стычки с патрулем, которая могла изменить ход задуманой операции.

— Разведку я беру на себя, — поднялся Грицко. — Налейте кварту на посошок!

— Слава Украине!

— Слава героям!

Под утро база сотника Сидора опустела, Забрав все, что можно было унести на плечах, бандеровцы вышли в свой последний поход.

Очнулся он от жуткого холода. Зуб на зуб не попадал. А попробовал пошевелиться и застонал от боли. Закружилось над головой звездное небо. Тошнота подступила к горлу. Тело сначала бросило в жар, потом покрылось холодной испариной. Сознание медленно возвращалось к нему. И вместе с тем росла нестерпимая боль в ноге.

Именно эта боль и побудила его к действию. Стиснув зубы, он с огромным усилием перевернулся на другой бок. Почувствовал с облегчением отток крови от голени. Зато появилось ощущение, что у него две правых ноги. Явный признак того, что пуля перебила кость.

Теперь уже страх сковал его тело. Он представил себе, как утром найдут его здесь, в малиннике, раненого и беспомощного, солдаты из батальона эмведэ. Как соберутся вокруг жители, и начнется суд праведный. Хорошо, если сразу повесят на балках обгоревшей хаты той стервы, из-за которой он так глупо попал в столь немыслимый переплет. А то отдадут на растерзание толпы. Нет, живым он им не дастся!

Сидор пошарил ослабевшей рукой на животе, нашел кобуру. Но пистолета в ней не было. И тут он вспомнил, что обронил парабеллум, когда падал вместе с бандеровцем, запутавшись в занавеске.

Безоружный! Эта мысль была страшнее и нестерпимее самой сильной боли. Он, всемогущий Сидор, вдруг оказался жалким и беспомощным калекой, которого безнаказанно мог пнуть даже ребенок или облить помоями какая-нибудь дряхлая старуха. Если бы человек мог выть по-волчьи, Сидор бы взвыл!

Отчаяние было столь сильным, что сотник вновь потерял сознание. Очнулся он, когда на востоке уже забрезжил рассвет. Попробовал встать, но железные обручи боли сковали поясницу. И тогда он пополз.

Кошмарное видение бушующей толпы преследовало его. То вдруг падающая цветная занавеска накрывала ему лицо, и он опрокидывался навзничь. Лежал, поскуливая и тяжело дыша. И вновь в ушах нарастал гул жаждущих мести голосов, дикий вой бушующих крестьян. И он вновь лихорадочно цеплялся пальцами за корневища колючего кустарника, подтягивал непослушное тело и полз дальше. Дальше. Дальше.

Подобрал его за околицей пасечник Ефим Пацюк, ладивший ульи за бывшим панским садом на просторном косогоре, откуда зачиналось цветом первое разнотравье. Там же у него стояла маленькая полуземлянка-полушалаш.

В ней он ютился с весны до осени и хранил свои небогатые пожитки и самодельный инвентарь. Рядом, в ямке, костерок с треногой и закопченной немецкой каской, в которой старик варил полевую кашу из горстки кукурузного зерна.

Обычно народ сюда хаживал, когда Ефим начинал качать мед из ульев. А так, боясь укусов пчел, сельчане обходили пасеку стороной. Только ночами порой забредали на его костерок пацаны или табунщики, выгуливавшие на лугах артельных лошадей.

Пацюк сразу смекнул, откуда появился за околицей раненый. Хоть и глуховат был, а пальбу в селе с вечера слышал, видел обходивших дворы и гумна солдат, гурьбой рыскавших по округе парней-комсомольцев из местного отряда самообороны. Потому и не потащил бандеровца сразу к себе в землянку, а сволок стонущего в беспамятстве человека к яме, где жгли прошлогоднюю солому, и забросал его сверху хворостом и всяким сушняком.

Когда прогнали на выпас коров и люди на селе разбрелись по делам и работам, Ефим вернулся к яме. Тяжелым и цепким взглядом встретил его сотник.

Пацюк приподнял верхнюю хворостину и велел раненому лечь на спину. Кряхтя, опустился перед ним на колени, достал из-за голенища мягкого самоточенного сапога кривой нож и, сопя, принялся разрезать галифе на перебитой ноге бандеровца. Протер кожу мокрой тряпкой, больно прощупал пальцами место вокруг раны.

— Ты кто такой? — не выдержал молчания Сидор.

— Стисни зубы, — вместо ответа посоветовал старик. — Сейчас тянуть буду.

Черные и оранжевые, желтые и синие круги поплыли у сотника в глазах. Тело его импульсивно дернулось, и, чтобы не закричать, Сидор зажал себе рот ладонью.

Ефим, все так же сопя и хрипя прокуренными легкими, медленно, но старательно перевязал бедро широким полотном. Потрогал на крепость завязанные узелки, сказал как старому знакомому:

— Лежи так до ночи. Да не шевели ногой-то. А я тебе покаместь шину выстругаю. Хлеб вот и сальца кусочек в изголовье положу. А с куревом потерпеть придется.

И, не ожидая вопросов, опять закрыл яму хворостом.

Ночью Пацюк действительно перенес сотника в свою землянку. Обработал и перевязал рану, скрепив ногу выдолбленной шиной. Дал выпить кружку душистого крепкого самогона, накормил кашей.

— Доброе у тебя зелье, — чувствуя, как хмелеет, проговорил Сидор.

— Зелье пьяницы гонят, — степенно отвечал пасечник. — А у меня чистейшая медовуха. Сейчас еще полкружки — и будешь спать два дня кряду. Первейшее дело в твоем положении.

— За мной не пропадет, старик!

— Сказала Настя, як удастся! — тоненько хихикнул Ефим. — Спи.

Поначалу Сидора беспокоила молчаливая отстраненность старика. Не укладывалось в его привыкшем к подозрениям сознании, что пасечник ни о чем не расспрашивает, не интересуется намерениями и, что хуже всего, совершенно не опасается пришельца. Не очень-то охотно отвечал Ефим и на вопросы самого Сидора. И только однажды, когда речь зашла об Игнате Попятных, сотник, казалось, разгадал поведение пасечника.

— Давно ли ты его знаешь? — спрашивал Сидор.

— Как не знать? Восьмой десяток пошел, как эту земельку топчу. При мне, почитай, все село родилось. При мне и померла половина.

— А что за человек Игнат?

— Обыкновенный, божий человек.

— Я спрашиваю: хороший или плохой мужик? — не унимался сотник.

— Иисус Христос — судия наш. Призовет к себе, там и скажет, праведно ты жил на свете или нечестивцем.

— Говорят, что этот затворник служил советам?

— На все воля божья!

— Ты не юли, старик! Говори правду: служил или нет? — начинал злиться Сидор.

— А ты спытай его сам, — усмехнулся пасечник. — Лучше себя человека знает только господь наш Иисус. Сказано: не суди других, да и сам не судим будешь. Воистину так!

В другой раз сотник поинтересовался своим лечением.

— Недельки две полежишь с шиной, — прикинул Ефим. — Потом начнем класть солевые повязки.

— И когда я смогу встать?

— К яблочному спасу, думаю, на костыли тебя поставлю, — убежденно обещал старик.

— Ты с ума сошел, дед! — не на шутку переполошился сотник. — Мне нужно перебраться отсюда в лес.

— И адрес дашь? — лукавые огоньки, казалось, не покидали глаз Пацюка, когда он говорил с Сидором.