– Дурак ты, Димка. Нехристь, что твой отец. Даром, что его в последний год, как церкву закрывали, и окрестили. Марксизьму он в институте обучает! И чему этот марксизьм учит – церкви только ломать? А господь любить учит. А у церкви нашей… – Она назидательно постучала Димку пальцем по плечу. – Вся родня твоя лежит. Семь колен, – я и не знаю, – может, и больше. И всех и крестили, и венчали, и отпевали там же. Всех. А тебе, Димка, все, видать, равно! Ты и деда, поди, уже не помнишь.

Димка пожал плечами.

– Да откуда я его помню, деда? Знаю только, что большой был, на коленке меня качал.

– Да, здоровый и добрый был, Митрий. Тебя-то Митрием по нему назвали. Да и родился ты перед Митриевской субботой, как и он, у вас один святой – Димитрий. Мать вот только твоя: Дима, Дима! А ты ведь Митька. Тот же Митька Бихтеев, как и дед твой.

– Не Митька я, а Дима! В паспорте – Вадим.

– Господи! Да откуда ж ты Вадим, когда у нас сроду таких имен в родне не водилось. Тебя и в метрике Митрием записали.

– То, бабань, в метрике, а у меня теперь паспорт. А ты меня все: Митька, Митька! Приехали. Мне некогда, я назад поехал.

Как-то летом приезжали в село студенты. Два дня возле церкви ходили, обмеряли, записывали. Сначала расспрашивали у старух, что помнят, что знают о церкви.

– Помнить-то я ничего и не упомню, – говорила Гусиха, – знаю, что престольный праздник у нас на Николу вешнего, ярманка два раза была: на Николу и на Покров. А почему на Покров еще – кто его знает. Два престола в ней было. С той стороны маленькая пристройка была, ее еще до войны разорили. Коровник хотели строить: ломали – ломали, кирпич взять хотели, да и бросили, ни однова кирпича цельного не взяли.

– На яйцах, наверное, клали? – записывая в тетрадке, спросил Володя, старший. Почему-то улыбаясь, спросил.

– Уж не знаю, на яйцах ли, только, думаю, на совести больше.

Володя и студенты засмеялись.

– А вам для чего мерить-то надо? Иль ристарирвать церкву собрались?

– Нет, бабушка, мы к сожалению, только паспорта составляем на памятники архитектуры, обмеры делаем, а придет время, – может скоро – дойдут и до нее руки.

Он, прищурившись, глядел на силуэт церкви.

– Да, лет ей, действительно, ровно двести. Тысяча семьсот восемьдесят седьмой. Русский классицизм, безо всякой провинциальности. Очень хороший мастер строил ее: маленькая, а монументальная, и поставлена удивительно хорошо, просторно, хоть и в самом селе.

Гусиха смотрела то на церковь, то на Володю. Показав рукой на церковь, нерешительно спросила:

– А ты, это… Про год-то откуда… На ней, что ли, где написано?

Володя улыбнулся:

– Да нет. Церковная хроника, архивы. Мы, прежде чем обмерять, источники сначала изучаем. Земли эти еще при Иване Грозном дарованы были Дмитрию Бехтееву за казанский поход. Тут он построил деревянный храм во имя Покрова. А во второй половине восемнадцатого века, когда церковь обветшала, его потомок Николай Бехтеев построил новый, каменный. А главный престол заменил на Никольский, и деревянную церковь не ломал, пока не освятил новый храм, а на том месте, где был алтарь старой церкви, выстроил небольшой придел во имя Покрова Пресвятой Богородцы. Потому и село именовалось с тех пор: село Никольское, Бехтеево тож.

Гусиха заволновалась, пошла в избу, через полчаса вышла к калитке, глядя, как Володя и двое студентов слезали по оконной решетке с церковной стены. Дождалась, пока они, отряхнув штаны, обернулись в ее сторону, махнула им рукой, приглашая обедать.

В избе Володя рассматривал иконы.

– Бабушка, а что это за икона у вас?

– Которая?

– А вот эта, черная.

– Этой иконой меня мать с батюшкой благословляли, когда замуж выдавали. Черная вся, и какой святой на ней – уже не знаю. Знаю только, что господь глазами всех святых меня видит и не забывает. Она и тогда вся черная была. Главное – намоленная.

– А вы что, бабушка, вы всю жизнь одна, и вдова и без детей?

– А я на бога не ропщу. Он меня не оставляет. Я и когда дочку хоронила – не плакала, и когда муж с сыном пропали, богу ведь не жаловалась. У бога всего много: нынче ведро – завтра дождь. Ко всякой поре у него своя милость. Пензии, почитай, нет, так я картохи насажаю четыре сотки, мне много ли одной надо-то? Зимой-то вот хо-олодно, уж, кажется, не доживу, не дотяну, восемьдесят третий год-то, а и то не ропщу, знаю: весна придет, господь теплышко-то даст. А уж по теплышку я – где ползком, где ничком, помаленьку картохи попыряю в землю-то, и жди – не горюй, когда ее копать!

Володя постоял в углу, внимательно рассматривая икону, слушая старуху, кивал головой и рассеянно говорил:

– Угу… Угу-угу…

За столом показал еще раз в красный угол:

– Этой иконе, бабушка, цены нет. Шестнадцатый век. Икона местная.

– Местная, местная, как же ей не местной-то быть!

– Нет, бабушка. Местная в том смысле, что делалась по месту, на иконостас. Она наверняка с той деревянной церкви, что разобрали в восемнадцатом веке. Сюжет, правда, не прослеживается, уж больно черна икона.

Он достал блокнот, взял ручку.

– А вы, бабушка, родом здешняя? Ваши, простите, как имя-фамилия?

– Спокон веку здешняя. Села Никольского Шатовской волости. С третьего года. А имя – Мария Николаевна Гусева, это по мужу, а по родителю я – Бихтеева…

Уходя, уже как бы с сожалением, что не насмотрелся на икону, Володя сказал Гусихе про нее:

– Ей, бабушка, в музее место. – И вышел. Гусиха перекрестила его в спину, прибираясь на столе, замерла, глядя в глубь черной доски, тихо сказала:

– И не в музее ей место, а в церкве. – Она вздохнула. – А даст Бог, может, и сделаем церковь-то.

Мысль эта не оставила Гусиху. Поговорив с Варварой, стали они потихоньку вечером по праздникам заходить в церковь, ставили иконки на камень, молились, читая по памяти молитвы, какие помнили. Боялись, что, может, грех совершают, молясь в оскверненном храме и прося за это в молитвах прощения.

Разговор со священником в соборе не прошел бесследно. Спустя несколько лет приехал на машине молодой священник, с мягкой вьющейся бородкой. Собрал стариков, кто остался еще в селе, и сказал, что он, отец Владимир, через неделю приедет освятить для службы храм, что его благословили окормлять Никольскую церковь и что на первое время нужно заколотить окна, закрыть двери, чтобы в храм никто не лазил.

На первую службу пришли, как на праздник. Гусиха принесла храмовые иконы, которые долго хранила, не мечтая увидеть их на месте. На собранные с пенсий крохи сделали и поставили на храме крест, забили окна и двери. Медленно поднимались стропила, решетилась крыша. Медленно, очень медленно, несмотря на то что уставший на семи окормляемых им приходах с такими же полуразрушенными храмами, отец Владимир по нескольку раз в неделю заезжал в Никольское и, словно прораб, разговаривал с рабочими, доставал и привозил доски, гвозди и подтоварник, искал железо на крышу.

В один из теплых сентябрьских дней, копая на огороде картошку и потихоньку снося ее по полведра к подвалу, Гусиха заметила, сначала на выгоне, а потом за огородами, людей с какими-то приборами. Отложив дело, она понаблюдала, как мужчина расставлял возле церкви треногу, смотрел в установленный на ней прибор, щелкал пальцами и махал руками другому мужику с длинной раскрашенной рейкой, затем подошла к нему и, когда он оторвался от прибора, чтобы записать что-то в блокнот, спросила:

– Вы не церковь мерите? Ее уж мерили. Лет пять, студенты. А вы уж, я вижу, не студенты.

– Нет-нет, мать, – торопливо ответил мужик с треногой. – Съемку делаем. Газ будет у вас, стройка.

– Какая стройка?

– Да вот тут, наверное, на выгоне, раз снимаем… – И крикнул, махнув рукой напарнику: – Серега, давай к левому углу!

Гусиха всполошилась, побежала к Варваре.

– Вишь, ходют! Сымают, говорят.

– Ну и что, пусть ходют, жалко, что ли, может, для церкви чего сымают.

– Коли б для церкви, а то, слышь, чего удумали: строить, говорят, на выгоне будут.