А также что и от кого согласна терпеть.

Да, одербужцы те еще мужланы. И вряд ли признают своей правительницей женщину. Даже если Карл Дерзкий женится на ней, а брак этот освятит церковь. Но и одной Нордфалии Норе должно было хватить, чтобы чувствовать себя победительницей.

Она станет королевой. И тысячи людей будут кланяться ей. Обязаны будут кланяться.

Так, погруженная в свои мысли (а некоторыми даже ободренная), Нора шла к своему шатру, не оглядываясь. И не зная, даже мысли не допуская, что в этот момент за ней из укрытия наблюдала пара глаз… недобрых глаз.

Пара глаз, принадлежащая проникшему в лагерь чужаку. Тайно пробравшемуся сюда человеку. Чьи намерения по отношению к ней, Норе, были дурными настолько, что герцог, ее жестко и унизительно использующий, показался бы воплощением кротости. И преисполненным искренней и чистой любви.

Едва заметив Нору, идущую по лагерю, Освальд сразу понял, что это она. Дедуля-Бренн неплохо ее описал, а сам вор, не будучи дураком, понял и запомнил верно. И четко представлял, кого ему следовало найти.

На принцессу, по мнению Освальда, прогуливавшаяся по лагерю особа походила мало. Простоватое лицо, помятый вид, растрепанные волосы — все это были приметы, скорее, продажной девки.

Образ несколько нарушало скромное платье от горла до пят. Но не сильно. Так вполне могла нарядиться опять-таки продажная девка… но дорогая. Какая обслуживает только знать и богачей. А на оборванца-простолюдина с горстью медяков в кармане и внимания-то, скорее всего, не обратит. Не признает за мужчину.

Еще, на взгляд Освальда, была эта самозваная, прости Всевышний, принцесса несколько крупновата. Широковата и не обижена ростом. Назвать такую «дамой» у вора не поворачивался язык. Слишком много утонченности слышалось в этом слове. К Норе же больше подходили слова «баба», даже «бабища». Или даже «корова», если настроиться к ней особенно недоброжелательно. А кто может быть менее доброжелателен к другому человеку, чем убийца к своей будущей жертве.

Но если бы даже убивать Нору Освальд не собирался, привлекательной женщину подобных статей он бы для себя не назвал. Хотя бы потому, что трудно рядом с такой чувствовать себя мужчиной (сильным, хозяином), не будучи человеком-горой вроде Сиградда.

Ну и, наконец, не походила эта чернявая помятая особа даже на дальнюю родственницу королевской семьи. В династии-то той, судя по портретам в приемной, у всех были волосы светлые или пепельные. Да с вытянутыми, как лошадиная морда, лицами.

«Врет, небось! — с досадой подумал Освальд. — Такая же, небось, дочь его величества, как я — понтифик Святого Престола. Эдак и я мог назваться побочным сыном короля… или хотя бы графа какого-нибудь. Так называемым бастардом… эх, слово-то, какое красивое!»

Подумал — но и сразу сообразил: а толку-то? Признал, что мог говорить что угодно и сколько угодно, хоть до посинения. Да только кто ему поверит? Кто хотя бы слушать станет?

А Норе в этом смысле вор вынужден был отдать должное. Нашлись, и кто поверил, и кто хотя бы согласился услышать ее, возможно вымышленную, историю.

«Видимо, в этом и секрет успеха в борьбе за власть, — заключил Освальд, — прав тот, кто способен заставить других прислушаться к себе. Взять того же графа Дитриха фон… как-то там. Когда он не говорил — вещал, нам только и оставалось, что внимать почтительно. Даже премудрому Дедуле-Бренну. И благородному сэру Андерсу. И Сиградду, который таким мужичонкой, как этот Дитрих, в зубах мог поковыряться».

Лавируя между шатрами, выглядывая то из-за одного, то из-за другого, Освальд наблюдал за темноволосой самозванкой. Одна его рука уже сжимала рукоять кинжала. В ожидании удобного момента, когда следовало нанести удар.

Увы, всякий раз, когда вору казалось, что вот прямо сейчас самое время, на пути Норы попадались группки из курсировавших туда-сюда воинов. А убивать в их присутствии (тем самым и себе смертный приговор подписав) Освальду не улыбалось. Не склонен он был к героическому самопожертвованию. Оставлял его благородным как сэр Андерс рыцарям… а еще лучше героям баллад.

К тому же, если он и убьет самозваную королевскую дочь, погибнув сам, Дедуле тому же и остальным это не очень поможет. Дитрих-то, граф, на таракана похожий, ясно выразился: ему нужна голова Норы. А кто ее доставит ко двору, если те же одербуржцы спровадят Освальда на тот свет?

Потому, всякий раз, когда воины герцога показывались неподалеку и почтительными кивками приветствовали Нору, ее будущему убийце только и оставалось, что удерживать в груди тяжелый вздох. Ну и еще радоваться, что шатры в одербургском лагере расставлены достаточно часто. Легче прятаться. А вот окрестности обозревать, грозя наткнуться на того, кто прячется — наоборот.

Еще, надеялся Освальд, любой путь рано или поздно должен был закончиться. Прогулка Норы по лагерю — в том числе. И концом этого пути по разумению вора был шатер, в котором эта так называемая принцесса отдыхала. Отдельный шатер, что ценно. Уж его-то герцог наверняка своей не то союзнице, не то фаворитке предоставил. Если, конечно, не поселил ее у себя под боком.

Отдельный шатер — это значит, в нем Нора будет одна. От чужих глаз скрытая. И вот там-то Освальд намеревался лишить ее и головы и жизни совершенно безнаказанно.

Чутье и смекалка не подвели вора — побочная дочь короля действительно держала путь к своему шатру. Но тут же обнаружилась ложка дегтя… точнее, целых две ложки. Пара копейщиков, стоявшие в карауле по обе стороны от входа в шатер.

Стражи! Телохранители! Освальд готов был взвыть от разочарования, оттого, что допустил такую оплошность. Не подумал даже, что особу такого ранга не только поселили отдельно, но и личную охрану приставили. Хотя, казалось бы, очевидно же!

— Миледи, — коротко поприветствовал Нору один из стражей, а второй чуть приклонил голову, прижимая к сердцу свободную от оружия руку.

— Вольно, ребята, — ответила женщина и скрылась за пологом шатра.

Положение осложнилось. Даже не слишком внимательного взгляда хватило, чтобы отметить: шатер был натянут туго, нечего было и думать, чтобы подлезть под него. Это значило, внутрь придется пробиваться через единственный вход. То есть с боем. Более того, в одиночку против двоих хорошо подготовленных вояк.

А если не прорываться… тогда только и оставалось, что запастись терпением. И ждать, когда эта прикидывающаяся принцессой деревенщина снова покинет шатер. Да будет болтаться по лагерю, словно дразня своего убийцу. А тот (Освальд то есть) снова станет скрипеть зубами от досады, видя, что очередное мгновение, удачное для него и роковое для Норы, он опять-таки упустил.

Но судьба смилостивилась над посланцем Дедули-Бренна. Ни снова пасти эту бесхвостую телушку в платье, ни даже долго ждать ему не пришлось.

Уши Освальда, затаившегося за одним из соседних шатров, уловили звуки разговора. Это не кому иному, как телохранителям Норы надоело молча стоять. Вот и поболтать вздумали.

А когда вор прислушался — понял, что разговор этот отнюдь не праздный.

— Белый Жак опять на охоту мотался, — сказал один, постарше, — перепелок настрелял вроде. На вертеле пожарит.

— О! Правда? — с восхищением воскликнул другой.

— Ну, так говорят, — было ему ответом. — А чего слюнки-то побежали? Думаешь, угостит?

— А думаешь, откажет? Я у него на днях в кости выиграл, могу долг простить, если поделится. А то от сухарей этих и мяса вяленого уже блевать тянет. Хоть поход едва начался. Что будет, когда до Каллена дойдем?

Голос у одербуржца звучал почти жалобно. Что Освальду, например, показалось особенно забавным, поскольку совсем не вязалось с молодым, но уже суровым, украшенным боевым шрамом, лицом.

А вот следующие слова первого стража вора заинтересовали.

— Никак, счастья попытать хочешь? Ну, тогда беги… а то, небось, не один такой. Очередь целая из любителей свежего мяса выстроится.