Заглядывая во все закутки, преподобный осторожно пробирался через беспорядок, по необъяснимой причине ожидая найти Небогипфеля притаившимся в резких черных тенях среди мусора – так сильно было в нем неописуемое ощущение незримого внимательного присутствия. Ощущение это было настолько явственным, что когда, прервав бесплодные поиски, священник уселся на заваленную чертежами Небогипфеля скамью, он почувствовал необходимость обратиться к тишине сдавленным хриплым голосом:

– Его здесь нет. Мне нужно кое-что ему сказать. Я должен его подождать.

Ощущение оставалось настолько явственным, что шорох песчинок, сползающих по стене в пустом углу за спиной, заставил его покрыться испариной и резко обернуться. Там ничего не было, но, повернувшись обратно, преподобный остолбенел от ужаса, пораженный внезапным беззвучным появлением Небогипфеля, мертвенно-бледного, с запятнанными красным руками, скрючившегося на металлической платформе странного вида, пристально смотрящего глубоко посаженными серыми глазами в лицо гостю.

Первым порывом Кука было завопить от страха, однако у него перехватило горло, и он лишь завороженно уставился на причудливое лицо, совершенно внезапно обретшее зримое воплощение. Губы дрожали, дыхание вырывалось короткими судорожными всхлипами. Нечеловеческий лоб взмок от пота, а жилки вздулись, узловатые и багровые. Руки у доктора, обратил внимание преподобный, дрожали, как дрожат они у худых людей после интенсивной мышечной нагрузки, а рот беззвучно открывался и закрывался, словно ему тоже было трудно говорить.

– Кто… что вы здесь делаете? – наконец выдавил он.

В ответ Кук не вымолвил ни слова; волосы его встали дыбом, пока он смотрел, разинув рот, на характерное темно-красное пятно, испачкавшее чистую слоновую кость, сверкающий никель и блестящее черное дерево платформы.

– Что вы здесь делаете? – повторил доктор, поднимаясь. – Что вам нужно?

Кук совершил над собой нечеловеческое усилие.

– Во имя всего святого, что вы такое? – выдохнул он, и тут же со всех сторон словно опустились черные шторы, сметая в непроницаемую безмолвную ночь сидящего перед ним на корточках крошечного призрака.

Когда к преподобному Элайе Улиссесу Куку вернулись чувства, он обнаружил, что лежит на полу в старом Мансе, а доктор Небогипфель, полностью расставшись с пятнами крови и следами прежнего своего возбуждения, склонился над ним, держа в руке стакан бренди.

– Не беспокойтесь, сэр, – с легкой улыбкой сказал философ, когда священник открыл глаза. – Я не приводил к вам ни бестелесного духа, ни чего-либо столь же необычного… позвольте предложить вам вот это?

Священник покорно принял бренди и озадаченно всмотрелся в лицо Небогипфеля, тщетно ища в своей памяти событие, предшествующее беспамятству. Наконец он смог сесть и увидеть перекошенное металлическое сооружение, появившееся вместе с доктором, и тотчас же все происшедшее мгновенно всплыло в сознании. Преподобный перевел взгляд с сооружения на отшельника, затем с отшельника на сооружение.

– Никакого обмана нет, сэр, – продолжал Небогипфель с легкой тенью насмешки в голосе. – Я не работаю со сверхъестественным. Это самое настоящее механическое устройство, безусловно принадлежащее этому убогому миру. Прошу прощения – всего на одну минуту.

Поднявшись на ноги, доктор шагнул на платформу из красного дерева, взялся рукой за затейливо изогнутый рычаг и повернул его. Кук протер глаза. Определенно, никакого обмана не было. Доктор и машина исчезли.

На этот раз преподобный испытал не ужас, а лишь небольшое потрясение, увидев, как доктор снова появился «в одно мгновение» и спустился с машины. Он пошел прямо, сложив руки за спиной и опустив голову, до тех пор пока не наткнулся на препятствие в виде циркулярной пилы; затем, резко развернувшись на каблуках, сказал:

– Я тут подумал, пока был… далеко… Не хотите ли отправиться в путешествие? Я был бы очень рад спутнику.

Священник по-прежнему сидел на полу, с непокрытой головой.

– Боюсь, – медленно произнес он, – вы сочтете меня глупым…

– Вовсе нет, – перебил его доктор. – Это я веду себя глупо. Вы ждете объяснений всему этому… хотите сперва узнать, куда я направляюсь. За последние десять лет и даже больше я так мало общался с людьми этой эпохи, что перестал делать должные поправки и уступки их сознанию. Я сделаю все от меня зависящее, но, боюсь, этого окажется недостаточно… Это долгая история… вы находите, что сидеть на полу удобно? Если нет, вон там довольно уютная коробка, или за вами охапка сена, или вот эта скамья – с чертежами теперь покончено, но я боюсь за кнопки. Вы можете сесть на «Арго времени»!

– Нет, спасибо, – медленно ответил священник, подозрительно глядя на кособокое сооружение, на которое указывал Небогипфель. – Мне и здесь удобно.

– Тогда я начну. Вы читаете сказки? Современные?

– Должен признаться, боюсь, я читаю много беллетристики, – виновато произнес священник. – В Уэльсе у рукоположенных священников, совершающих церковные таинства, пожалуй, слишком много свободного времени…

– Вы читали «Гадкого утенка»?

– Ганса Христиана Андерсена – да, в детстве.

– Замечательная сказка – для меня она всегда была полна слез и душещипательных надежд, с тех самых пор, как попала ко мне в моем одиноком детстве и спасла от вещей, о которых лучше не говорить. Эта сказка, если правильно ее понять, расскажет вам практически все, что следует знать обо мне, чтобы уяснить, как мысль об этой машине родилась в мозгу смертного… Даже когда я впервые читал эту простую историю, собственный опыт из тысячи горьких случаев уже научил меня сторониться людей, среди которых я родился, – и я понял, что это сказка про меня. Гадкий утенок, оказавшийся лебедем, переносивший презрение и горечь, чтобы плыть к высочайшей цели. С этого самого часа я мечтал встретиться с близкими мне, мечтал найти сочувствие, в котором так остро нуждался. Двадцать лет я жил этой надеждой, жил и работал, жил и странствовал, даже любил, и наконец впал в отчаяние. Лишь однажды среди миллионов недоуменных, удивленных, безразличных, полных презрения и коварства лиц, которые я встретил в своих страстных блужданиях, появилось то, которое посмотрело на меня так, как я этого жаждал… посмотрело…

Он умолк. Преподобный Кук посмотрел ему в лицо, ожидая увидеть проявление глубокого чувства, прозвучавшего в его последних словах. Опущенное лицо доктора было угрюмым, задумчивым, но губы он твердо сжал.

– Одним словом, мистер Кук, я обнаружил, что был одним из каготов[8], которые именуются гениями, – человеком, опередившим свое время, человеком, проницающим мысли более мудрой эпохи, творящим то, что остальные не могут понять, и что во все годы, уготовленные мне, не будет ничего, кроме молчания и страданий души, – полное одиночество, самая острая человеческая боль. Я понял, что являюсь анахроническим человеком – мое время еще не пришло. В жизни меня удерживала единственная призрачная надежда, за которую я цеплялся до тех пор, пока она не превратилась в нечто определенное. Тридцать лет беспрестанного труда и глубочайших размышлений о скрытых обстоятельствах материи, формы и жизни, и наконец вот это, «Арго времени», корабль, плавающий во времени, и теперь я отправляюсь на встречу со своим поколением, в путешествие сквозь века в ту эпоху, которой принадлежу.

Умолкнув, доктор Небогипфель всмотрелся в озадаченное лицо священника, внезапно охваченный сомнениями.

– Вы полагаете, что это полное безумие, – сказал он, – путешествовать во времени?

– Это определенно расходится с общепризнанными представлениями, – сказал священник, допуская интонацией небольшой намек на полемику и имея в виду, судя по всему, «Арго времени».

Как видите, даже священник англиканской церкви может порой позволить себе легкую насмешку.

– Да, это определенно расходится с общепризнанными представлениями, – вежливо согласился философ. – Более того – это бросает им вызов на смертельный поединок. Всевозможные представления, мистер Кук, – научные теории, законы, религиозные верования или, если спуститься к основам, логические посылки, идеи, или как вам угодно их называть, – все они исходят из бесконечного характера вещей, являются лишь схематическими карикатурами на несказанное, тем, чего следует всячески избегать, кроме случаев, когда они необходимы для формулировки результатов, – точно так же как контуры мелом нужны художнику, а чертежи и сечения – инженеру. Люди, вследствие своего крайне тяжелого существования, верят в это с трудом.