Для таких условий жизни те, кого мы считаем слабыми, приспособлены так же хорошо, как и сильные. Да в сущности они уже не могли считаться слабыми. Они были даже лучше приспособлены к такой жизни, нежели сильные, так как сильных подтачивала не имеющая выхода энергия, которая в них накоплялась.

Я не сомневался, что изумительная красота зданий, окружающих меня, была последним проявлением той энергии человечества, которая становилась уже бесцельной и ненужной после того, как, наконец, была достигнута человечеством полная гармония условий существования, и после этой победы наступил окончательный мир. Такова неизбежная участь энергии в условиях полной безопасности и обеспеченности жизни. Она ищет приложения в искусстве, в художественной области, а затем наступают бессилие и упадок…

Но даже и это артистическое побуждение должно было исчезнуть и уже исчезло в то время, которое было перед моими глазами. Украшать себя цветами, танцевать и петь – вот все, что осталось от этого стремления. В конце концов и это должно было постепенно ослабеть и завершиться полным бездействием. Труд и необходимость служат для нас точилом, на котором изощряются наши силы и способности, и мне кажется, что здесь это ненавистное точило было наконец сломано!

Стоя на холме и всматриваясь в сгущавшуюся темноту, я думал, что в этом простом объяснении я нашел наконец решение проблемы мира, разгадав тайну этого очаровательного маленького народа. Возможно, что изобретенные ими средства против прироста населения оказались слишком действенными, и поэтому численность их скорее даже уменьшалась, нежели оставалась постоянной. Этим можно было бы объяснить опустевшие развалины. Мое объяснение было очень простым и даже достаточно правдоподобным… как и большинство ложных теорий!

Пока я размышлял об этом слишком совершенном торжестве человека, на северо-востоке, залитом серебристым светом, выплыла полная луна, желтая и выпуклая, светлые маленькие фигурки внизу перестали двигаться. Я вздрогнул от охватившего меня ночного холода и решил спуститься вниз и поискать ночлега.

Я оглянулся, ища глазами знакомое мне здание. Мой взор скользнул по фигуре Белого Сфинкса на бронзовом пьедестале, которая выделялась яснее, по мере того как свет луны становился ярче. Я мог хорошо разглядеть серебристый тополь, стоящий возле статуи. Тут же были и густые заросли рододендронов, и тут же находилась маленькая лужайка…

Я снова взглянул на лужайку. Странное сомнение вдруг охватило меня и нарушило мое спокойствие.

– Нет, – сказал я решительно самому себе, – это не та лужайка!..

Но это была та лужайка!

Белое, точно изрытое проказой лицо Сфинкса было обращено к ней. Вы можете себе представить, что я почувствовал, когда, наконец, убедился в этом? Нет, не можете!..

Машина времени исчезла!..

Словно удар плети, меня внезапно пронизала мысль о возможности потерять свой век, остаться беспомощным среди этого страшного нового мира. Даже эта одна мысль причиняла мне чисто физическое страдание. Я чувствовал, как сжималось мое горло и останавливалось дыхание. В следующую минуту я был уже весь во власти панического ужаса и бросился бежать огромными прыжками вниз по склону холма. Споткнувшись, я упал и порезал себе лицо. Я не стал терять времени на то, чтоб остановить кровотечение, вскочил на ноги и снова побежал, чувствуя, как теплая струйка крови стекает по моей щеке и подбородку.

Я бежал, не переставая уверять себя:

– Они только отодвинули ее немного, спрятали в кусты, чтобы она не стояла на дороге…

И все-таки я не останавливался ни на минуту. Несмотря на то что я старался успокоить себя, я инстинктивно чувствовал в то же время, что мое предположение безумно и что моя Машина унесена. Я задыхался. Мне кажется, что я пробежал все расстояние от вершины холма до маленькой лужайки – две мили, может быть, – в какие-нибудь десять минут. А я ведь не молод.

Я бежал, громко проклиная свою безрассудную доверчивость, из-за которой я оставил свою Машину, проклинал и задыхался еще сильнее.

Я громко кричал, и никто не отвечал мне. Ни одно живое существо не показывалось на этой залитой лунным светом земле.

Когда, наконец, я добежал до лужайки, то худшие мои опасения подтвердились. Нигде не было видно и следа Машины. Я похолодел от ужаса, увидев пустое место посреди темной чащи кустарников. Я быстро обежал его, как будто полагал, что она могла быть спрятана в углу, и затем сразу остановился, с отчаянием схватив себя за волосы…

Надо мною возвышался Сфинкс на своем бронзовом пьедестале – белый, сияющий, словно изрытый проказой и залитый лунным светом. Казалось, что он смеется над моим отчаянием!..

Я мог бы утешиться мыслью, что эти маленькие люди спрятали для меня Машину под каким-нибудь навесом. Но я был слишком уверен в их физической и умственной несостоятельности. Меня ужасало вмешательство какой-то неожиданной, неведомой мне силы, похитившей мое изобретение. Однако в одном я был уверен: если какой-нибудь другой век не произвел такой же машины, то моя Машина не могла отправиться путешествовать во времени без меня. Способ прикрепления рычагов – я покажу вам потом, в чем он заключается, – не допускал возможности воспользоваться ею, когда рычаги были сняты. Следовательно, Машина могла двигаться только в пространстве. Следовательно, она была унесена и спрятана. Но где же она могла быть?

Мне кажется, со мною случился приступ бешенства. Я помню, что я неистово бегал взад и вперед в кустах, освещенных луной, вокруг Сфинкса и спугнул какое-то белое животное, которое в полутьме я принял за маленькую лань. Помню также, как позднее, ночью, я колотил кулаками по кустам, пока мои руки не были исцарапаны сломанными ветками и окровавлены. Наконец, рыдая и задыхаясь от ярости и отчаяния, я побрел к большому каменному зданию. Огромная зала была темна, безмолвна и пустынна. Я поскользнулся на неровном полу и упал на один из малахитовых столов, чуть не сломав себе ногу. Тогда я зажег спичку и пошел дальше мимо пыльных занавесей, о которых я уже вам говорил.

Там я нашел вторую залу, устланную подушками, на которых спали маленькие люди. Нет никакого сомнения, что мое вторичное появление показалось им очень странным, так как я вынырнул прямо из мрака, среди ночной тишины, которую прервал произведенный мною шум, треск и огонь моей спички. О спичках давно уже позабыли тогда!

– Где моя Машина времени? – закричал я, точно рассерженный ребенок, стаскивая их с подушек и встряхивая.

Вероятно, я им показался очень странным, некоторые смеялись, но большинство имело испуганный вид. Когда они собрались вокруг меня, то мне вдруг пришло в голову, что я делаю самую безрассудную вещь, какую только мог сделать при данных обстоятельствах, стараясь пробудить у них чувство страха. Я думал, судя по их поведению днем, что это чувство было ими уже совершенно позабыто.

Тогда я столь же внезапно швырнул спичку и бросился вон, столкнув по пути кого-то, попавшегося мне на дороге. Пробравшись ощупью по большой обеденной зале, я вышел наружу, где все было залито лунным светом. Я слышал крики ужаса, спотыкающийся топот маленьких ножек, бегающих то туда, то сюда. Но я не помню всего, что я делал, в то время как луна освещала землю. Я думаю, что именно неожиданность моей потери приводила меня в такое безумное состояние. Я чувствовал себя безнадежно отрезанным от своего мира, точно какое-то странное животное, попавшее в другой, неведомый мир! Я в исступлении бросался туда и сюда, кричал и проклинал свою судьбу. Помню ощущение страшной усталости, овладевшее мной во время этой длинной ночи отчаяния. Помню, как я заглядывал в разные неподходящие места, как я пробирался среди освещенных лунным светом развалин, натыкаясь в темных закоулках на каких-то странных существ, как я, наконец, свалился на землю возле Сфинкса и плакал, охваченный безнадежным отчаянием и совершенно обессилев, так что даже гнев мой на мое безрассудство совсем испарился… Я чувствовал только свое несчастье и больше ничего!