Вообще он жил странно – в полуразрушенном доме, без прислуги и без общества, предположительно, спал на голых досках или соломе и или сам готовил себе, или ел сырое. Все это значительно упрочило представление о некой обширной пропасти, отделяющей новоприбывшего от остального человечества. Единственным, что не гармонировало с мыслью об отрешении от человечества, был поток коробок, заполненных стеклянными сосудами гротескных форм, ящиков со стальными и медными инструментами, огромных мотков проводов, здоровенных приспособлений неизвестного назначения из чугуна и огнеупорного кирпича, баночек и флаконов с черно-красными этикетками «ЯД», больших связок книг и гигантских рулонов плотной бумаги, непрерывно прибывающий в жилище незнакомца в Ллиддвдде из окружающего мира. Похожие на иероглифы надписи на всех этих грузах после внимательного изучения со стороны Пью Джонса показали, что новоприбывшего зовут доктор Мозес Небогипфель, и он имеет звания доктора наук, члена королевского общества, НВР, ПАИД (что бы это ни обозначало). От этого открытия повеяло образованностью, что особенно остро почувствовали те жители деревни, которые не говорили ни на каком языке, кроме валлийского. Необычные посылки, ввиду очевидной непригодности для практических целей и без сомнения вытекающей из этого факта дьявольской их сущности, наполнили Ллиддвдд смутным ужасом и живейшим любопытством, в значительной степени подкрепленными необычайными происшествиями и еще более необычайными рассказами о них, наводнившими Манс.
Первое такое событие случилось в среду, пятнадцатого мая, когда кальвинисты-методисты Ллиддвдда проводили ежегодный праздник. По этому случаю, как обычно, в деревню стеклись верующие из соседних приходов Рвстог, Пен-и-гарн, Кэгиллвдд, Лланрдд и даже из отдаленного Лланрвста. Благодарность провидению, по обыкновению, выражалась в виде кексов с изюмом и сливочным маслом, всевозможного чая, танцев, освященного флирта, «поцелуев в кругу»[3], футбола, больше напоминающего свалку, и бранных разглагольствований о политике. Примерно к половине девятого вечера веселье утихло, и собравшиеся стали расходиться, а в девять многочисленные пары и редкие группы двинулись по погруженной в темноту дороге из Ллиддвдда в Рвстог. Ночь стояла тихая, спокойная, из тех, в кои свечи, газовые лампы и крепкий сон кажутся глупой неблагодарностью по отношению к Создателю. Безоблачное небо светилось восхитительной синевой, а на западе в жидкой темноте сияла золотом вечерняя звезда. На северо-северо-западе догорал угасший день. Бледный ущербный в три четверти диск луны только что взошел над окутанным дымкой размытым плечом Пен-и-пвлла. На востоке на фоне тусклого неба, опираясь на смутные очертания склона, отчетливо вырисовывался одинокий черный силуэт Манса. Неподвижная тишина сумерек приглушила мириады невнятных дневных шорохов. Ее нарушали лишь звуки шагов, голоса и смех, которые прилежно накатывали волной со стороны дороги и откатывались назад, перемежаясь стуком молотка в погруженном в темноту здании. Внезапно ночной воздух наполнился странным свистящим, жужжащим гулом, и на дорогу перед путниками упал луч яркого света. Все взгляды изумленно обратились к старому Мансу. Теперь дом уже не был угрюмой черной безликой громадой, он наполнился выплескивающимся наружу светом. Из зияющих дыр на крыше, из трещин и щелей между черепицей и кирпичами, из всех отверстий, проделанных Природой и человеком в полуразрушенной старой скорлупе, струилось ослепительное голубое сияние, по соседству с которым восходящая луна казалась матовым желтым диском. Тонкая дымка ночной росы подхватила фиолетовое свечение и повисла над бесцветным заревом причудливым облаком. Из старого Манса до столпившихся невольных зрителей донеслись все более громкие шум и крики, и вместе с ними раздались сильные дребезжащие удары по закрывающей окна жести. Светящиеся дыры в крыше здания внезапно изрыгнули причудливую стаю разнообразных живых созданий – ласточек, воробьев, стрижей, сов, летучих мышей и мириады насекомых, которые на несколько минут зависли над черными фронтонами и печными трубами шумным, кружащимся, расползающимся облаком, которое вскоре медленно рассеялось и исчезло в ночи.
Когда смятение улеглось, снова стало слышно пульсирующее гудение, которое и привлекло внимание, пока наконец оно не осталось единственным звуком в наступившей тишине. Однако вскоре дорога снова пробудилась топотом и шарканьем ног. Это жители Рвстога наконец отводили слезящиеся глаза от ослепительной белизны и в глубоком раздумье продолжали путь домой.
Образованный читатель уже сообразил, что поразительное явление, посеявшее великое множество жутких догадок в сознании этих достойных людей, на самом деле было лишь проведением в Манс электрического освещения. Воистину, это последнее злоключение, выпавшее на долю старого дома, стало самым странным. Возвращение Манса к бренной жизни было сродни воскресению Лазаря. Отныне, начиная с этой самой минуты, день и ночь за ослепленными жестью окнами укрощенная молния освещала все закутки его стремительно меняющегося интерьера. Безумная энергия редковолосого маленького доктора, облаченного в кожу, смела в самые отдаленные уголки и щели, а то и просто безжалостно уничтожила плети дикого винограда, поганки, листья роз, птичьи гнезда и яйца, паутину и все причудливые украшения и отделку, при помощи которых выжившая из ума, чрезмерно заботливая старуха Природа украсила умирающий разваливающийся дом, готовя его в последний путь. Магнитоэлектрический аппарат непрерывно жужжал среди останков обитого деревом обеденного зала, где в далеком восемнадцатом столетии хозяин дома благочестиво читал утреннюю молитву и поглощал свою воскресную трапезу; а место его неприкосновенного буфета заняла отвратительная груда угля. Духовка пекарни поставляла основу и материал для кузницы, чьи хрипящие, вздыхающие меха и прерывистые рыжевато-бурые выхлопы, щедро приправленные искрами, заставляли проходивших мимо невежественных, но озаренных светом Библии местных женщин быстро бормотать по-валлийски: «Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя»[4]. Ибо у этих добрых людей сложилось убеждение, что прирученный, но временами норовистый левиафан пополнил скопище ужасов заколдованного дома. Постоянно растущее количество всевозможных механизмов, больших бронзовых отливок, оловянных чушек, бочек, ящиков и пакетов требовало свободной площади, что обусловило принесение в жертву большинства перегородок в доме. Лаги и половые доски были безжалостно распилены неутомимым ученым так, что они превратились в угловые полки одного большого пространства между подвалом и стропилами. Часть наиболее прочных досок была использована для изготовления грубого широкого стола, который быстро заполнился папками и грудами чертежей. Похоже, создание последних и было той целью, на которой так неумолимо твердо был сосредоточен разум доктора Небогипфеля. Все остальные стороны его жизни были подчинены этому единственному увлечению. Чертежи представляли собой невероятно сложные сплетения линий. Планы, вертикальные проекции, разрезы и сечения при помощи логарифмических вычислительных машин и курвиграфических устройств в умелых руках ученого быстро ярд за ярдом покрывали бумагу. Некоторые воплощения умозрительных образов доктор Небогипфель отправил в Лондон, и через какое-то время они вернулись, воплощенные в формы из бронзы и слоновой кости, никеля и красного дерева. Другие он самостоятельно переводил в предметы из металла и дерева, иногда отливая металлические заготовки в формах из песка, но чаще высекая их из цельных брусков ради более точного соответствия размеров. Для этого доктор Небогипфель, помимо других приспособлений, использовал циркулярную пилу, стальные зубья которой были покрыты алмазной крошкой; диск вращался с поразительной быстротой за счет пара и передаточного механизма. Именно последний инструмент окончательно утвердил Ллиддвдд в нездоровом отвращении к доктору, как к человеку, связанному с кровью и мраком. Нередко в ночной тишине – ибо новый обитатель Манса в своих непрестанных исследованиях не обращал внимания на солнце – разбуженные жители ближайших к Пен-и-пвллу домов слышали то, что вначале напоминало жалобное бормотание, похожее на стоны раненого, «гурр-уррурр-УРР», затем медленно нарастало по высоте и интенсивности до некоего подобия голоса, страстно выражающего отчаянный протест, и под конец резко завершалось пронзительным вскриком. На протяжении многих часов этот крик звенел в ушах, порождая несчетное количество кошмарных сновидений.
