Когда, тут же на суде, выяснилось – Ясна девственница, несмотря на то, что была замужем за ним пять лет (ну, что поделать, она сбежала от него после венчания сразу же), и на наличие «друга детства», он решил забрать ее себе. Хотя до этого был решительно настроен избавиться от неугодной ему жены. Он тогда подумал – раз все равно проиграл и суд вынес решение в пользу Ясны, то почему бы не взять от этого брака то, что желал с самой первой минуты. Он захотел Ясну, как только увидел, сидящую на постели Аруана, ее друга детства.

После суда он забрал ее, несмотря на то, что ее отец был против, но тогда Амьер просто отмахнулся от тестя. А сейчас, как никто другой, понимал отца Ясны. Когда поселил Ясну в своем горном замке, насиловать ее не хотел, ждал, когда она привыкнет к нему, не будет смотреть на него с ужасом и ждать от него гадостей.

Но потом был побег Ясны с Аруаном, как он тогда думал. А на самом деле Аруан украл ее. Но Амьер разобрался во всем, решил поверить ей, что она не виновата. И тогда Амьер все-таки уложил Ясну в свою постель, пока этого не сделал кто-то другой. Амьер помнил, как он злился, когда после совместной ночи на их запястьях появились татуировки, свидетельствующие – они половинки целого, они предназначены друг другу судьбой, самой жизнью. Его тогда просто убило, что его избранницей, благословенной ему богами, оказалась эт-дэми. Тогда, двадцать шесть лет назад, это было невыносимым позором, который следовало стыдиться и скрывать. Он и потребовал от Ясны, чтобы она никому не показывала татуировку на своем запястье, и сам прятал ее. И до сих пор они это делают, мало кто знает, что их брачная татуировка трехцветная, где синий цвет означает судьбу, которая их соединила, зеленый – жизнь, теперь одна на двоих, красный – душу и тело, неразрывно связывающие в одно целое две половинки.

Потом много еще чего было между ними и с ними, но самое главное – они любили друг друга, и Амьер не раз убеждался – Ясна его единственная, и другой ему не надо. Она подарила ему пятерых детей, самому младшему всего пять лет. И последняя беременность стала для них неожиданностью. Между самым старшим ребенком и самым младшим разница чуть больше двадцати лет.

Он бы хотел и в тоже время не хотел, чтобы его дети обрели свою вторую половинку.

Пока отец предавался воспоминаниям, а Фолкет пытался вызвать сочувствие к себе, Ясмина, слушая его, рассматривала волеронов, собравшихся на суд. Многие из сидящих в зале, сочувствующе смотрели на Фолкета, слушали его внимательно, но некоторые недоверчиво качали головой, были и те, кто усмехался, слушая его, видимо их веселило лицедейство регира Дома Северного ветра.

Судьи сохраняли беспристрастное выражение лица, но Ясмина понимала: их душ и сердец тоже должна коснуться публичная и кажется такая искренняя исповедь скорбящего по сестре Фолкета и страдающего без нее. Ведь и ей было жалко и Фолкета и его сестру, но она ко всему прочему еще испытывала горькую вину перед ним и острое сожаление от того, что натворила.

Но Ясмина вдруг отчетливо поняла – уж если она чувствует себя убийцей, то и все остальные тоже посчитают ее виноватой и осудят за преднамеренное убийство. Нет! Нет! Она не убийца! Она не хотела этого, она не знала, что Едвига была больна! Это стечение обстоятельств, трагическое недоразумение. Почему она должна отвечать за то, что совершила по глупости? Ведь она не специально. Ясмина вспомнила слова Айтала «ты еще скажи – больше не буду». Но так и есть, она так больше никогда не будет делать, она будет думать, прежде, чем совершить очередную глупость. Нет, она вообще больше не будет делать никаких глупостей! Она обещает это! Боги, не оставьте меня! Она готова понести наказание, но не так жестоко, как осуждают убийц, их казнят. Она не хочет умирать, ведь она даже не целовалась еще ни с кем.

Ясмина осмелилась посмотреть на Дэвойра, тот сидел все так же, опустив голову, но теперь качал ею, то ли осуждая, то ли удивляясь чему-то.

– А вот это он зря говорит, – отвлекшись от своих мыслей, услышала Ясмина угрожающий голос отца,

Ясмина вслушалась в то, что говорил Фолкет.

А тот возмущался тем, что истинную волеронку убила полукровка. Пусть и признанная дочь регира Амьера Клартэ.

– Но от того, что она росла и воспитывалась, как дочь регира Дома Огненного ветра, ума, достоинства и благоразумия ей это не добавило, – говорил Фолкет. – Она, Ясмина Клартэ, воспылала страстью к Эйнару Дэвойру, но это же смешно. Кто она такая? Полукровка, воспитанная, как истинная волеронка? Неужели же она не понимает – регир Дома Осеннего ветра ей не ровня!

Ясмина посмотрела на Дэвойра, он поднял голову при этих словах Фолкета и подался вперед, как будто бы хотел что-то сказать, но потом опять откинулся на спинку стула.

– И Дэвойр отверг ее притязания, не стал связываться с полукровкой, и сделал предложение благородной чистокровной волеронке. Ясмина Клартэ затаила злобу на счастливую невесту Дэвойра, и решила ее убить, – громко вещал Фолкет.

– Это неправда, неправда, я не хотела ее убивать, – шептала Ясмина, еле сдерживая слезы.

– Ну да что еще можно ожидать от эт-дэми, – презрительно бросил Фолкет.

Этого уже не выдержал Амьер Клартэ.

– Хватит! – рявкнул он, вскакивая с места. – Если ты еще раз назовешь Ясмину эт-дэми, забью это слово тебе в глотку вместе с твоими зубами и не посмотрю, что мы в суде.

– Вам не нравится правда? Теперь понятно у кого училась Ясмина убивать тех, кто неугоден или мешает, – ответил злобно Фолкет.

– Прекратите, региры! – раздался зычный голос одного из судей. – Регир Клартэ, сядьте на место и не вмешивайтесь в то, что говорит регир Фолкет. Вам будет дано слово.

– Тогда вмешайтесь вы! – потребовал у судьи Амьер и не думая садиться. – Это вы должны были пресечь оскорбления в адрес моей дочери! А я их терпеть не намерен!

– Регир Клартэ! Вы, несомненно, не самый последний волерон в нашем государстве, и даже являетесь родственником Владыки, впрочем, и предыдущий был вашим дядей. Но это не дает вам право вмешиваться в судебный процесс. Будьте так любезны, сядьте на свое место! Мы судьи, а не вы, и нам здесь решать является ли оскорблением то, что вашу дочь назвали полукровкой.

– Фолкет оскорбил ее! – не унимался Амьер. – Еще раз повторю, я не намерен это терпеть. Наведите порядок, уважаемый судья.

Он умом понимал – его пререкание с судьями может навредить Ясмине, но спустить Фолкету оскорбление его дочери не мог.

– Но вы же не будете утверждать, что ваша дочь чистокровная волеронка? – вкрадчиво спросил судья.

– Нет, не буду, – мрачно и нехотя согласился Амьер.

– Тогда в чем вы видите оскорбление? – делано удивился судья.

– Да, моя дочь не чистокровная волеронка, но она обладает теми же правами, что и все волеронки, независимо от того, насколько чиста их кровь! А эт-дэми остались в нашем прошлом, далеко не безупречном прошлом, а местами очень даже скверном. И называть дочь позорным словом эт-дэми я не позволю!

– Ах, в этом дело? Прошу простить, регир Клартэ, но мы еще не все привыкли к новым правилам, и все еще называем вещи своими именами, – ухмыляясь, ответил судья.

Амьер еле сдержался, чтобы не ринуться к столу судей.

– Довольно! – неожиданно громко хлопнул по столу другой судья.

Все разом замолчали, притихли.

– Что вы здесь устроили? Вы, Амьер, сядьте на место, а вы, Фолкет, не называйте Ясмину Клартэ эт-дэми, – велел он.

– Я подчиняюсь, – кивнул согласно Фолкет.

Амьер неохотно сел на место. Посмотрел на испуганную дочь и тихо ей сказал:

– Прости, возможно, я все испортил, но спускать такое нельзя ни в коем случае.

Ясмина кивнула, кусая губы.

Все в зале ждали, что будет дальше.

Все судьи стали тихо выговаривать что-то тому, кто препирался с Амьером, тот недовольно поджав губы, слушал их молча.

– Продолжайте, регир Фолкет, – наконец разрешил один из судей.