Елия Ренес
СчастливаЯ, или Дорога к себе
Моим девочкам
– Как она тебя назвала? – спрашивает воспитательница у Алинки.
– Ско-и-ти-на, – стонет девочка, размазывая грязь со слезами по щекам.
– За что ты ее так?
– Она первая начала обзываться! Толкнула меня прямо с горки!
– Врет она!
– Нет! Не вру!
Но воспиталка не слышит меня.
– Дети! Дети, ко мне! С этого момента вы все называете Елю Скотиной! Понятно? Имени у нее больше нет! Целых десять минут!
– Да-а-а! – весело и дружно звучат голоса вразнобой. Они радуются новой забаве.
– Скотина, пойдем поиграем, – подбежала Маринка.
– Скотина? А, Скотина? – лишь бы меня обозвать.
Мне дико обидно. За что? Все крайне несправедливо сейчас! Как и после обеда в сончас, когда она меня тапком огрела. Нажалуюсь вечером маме… Все ей обязательно расскажу.
Травля длится и длится, пока не замыкаюсь в себе. Прячусь от всех, горько плачу, испытывая острое чувство вины.
– Ну что, Еля? Ты поняла, что обзываться нельзя?
– Поняла…
– Отлично! – и громко всем. – Дети! Игра закончена.
Елия Ренес, 5 лет.
Но родители так ничего не узнали.
Глава 1. Детство. О правильности, наказаниях и чувстве вины
Близится Новый год. В классе весело, обычный галдеж, детский смех, пока Маргарита Ивановна общается с завучем. Настроение отличное, вокруг все друзья и учиться совершенно не хочется.
Шум открываемой двери ни на кого не произвел впечатления. На пороге застыла она. Хмурая какая-то, злая, но при этом первая и пока что единственная.
– Что здесь происходит? – удивленный резкий вопрос. – А ну-ка, все по местам!
С радостью бы, но Олежка забрал мой простой карандаш, а отдавать так некстати не хочет.
– Дай!
– Забери!
– Отдай, я сказала!
Сел на свое место, весь сжался. И как к нему подобраться?
– Ренес! На место!
– Он забрал карандаш!
– Я сказала, на место!
Из упрямства слушаться не хочу. Вообще-то, обидно. Вокруг снова шумят, пока учительница занята нами. Ее лицо медленно, но верно краснеет.
– Дневники все на стол! Быстро.
Приходится выполнять. И через десять минут мне его возвращают обратно. Внизу светится красная жирная надпись, яркая, каллиграфически четкая: «Поведение – «2»!
Вот досада! И как теперь дневник показывать маме? А папа? Папа что скажет? Там, где были сплошные «пятерки» неприятный ужасный сюрприз. А что если?
Дома беру стерку и бритву, ведь я не согласна с вердиктом, и начинаю «двойку» аккуратно и медленно затирать. Может, получится сделать так, что эта оценка исчезнет?
Усилия увенчались успехом. На месте двойки появилась дыра. Такая маленькая дырочка насквозь в окружении красно-грязного пятнышка. Среда закончилась, а в четверг Маргарита Ивановна снова попросила дневник. Может, хотела убедиться, что я его показала родителям? Ее ждал сюрприз. Через мгновение на месте двойки засиял жирный «кол». Вырвать бы страницу, но мозгов не хватило, как и смелости признаться родителям.
Впрочем, признаться пришлось. Как сейчас помню, стояла перед родителями. В ушах слышится до сих пор:
– Ты должна хорошо учиться!
– Ты должна быть хорошей девочкой!
– Зачем ты затерла в дневнике двойку по поведению? До дырки! А сверху! Посмотри, что на дырке, Андрюш! Там же кол! Единица! Тебе не стыдно?
– Я не виновата!
– Еще как виновата!
Ох! Как стыдно-то… Я виновата. Опять не оправдала ожиданий папы и мамы. Теперь они будут меня меньше любить и накажут. Тем более, у них теперь появился Димка. Мама все время с ним, носит его на руках и качает.
– Вставай-ка в угол. И… – несколько мгновений молчания. – Не будет тебе школьной елки.
А как же костюм «Красной Шапочки», сшитый мамочкой под Новый год? Первый настоящий праздник в школе и без меня? А Дед Мороз? А подарки? Всем дадут конфеты и мандарины. А я? Родители… Вы серьезно? Не шутите?
Они не шутили.
Не знаю, что было обиднее. Стоять в углу, размазывая горячие слезы после ремня, или сознавать, что наказание усилено запретом на праздник. Не будет подарка на Новый год, не будет зимнего чуда…
– Хорошие девочки так себя не ведут. Вот постой и подумай.
О чем подумать, родители? О дневнике и спрятанной от вас оценке? Так этого я и боялась! Боялась ругательств, а еще наказания, что вы ничего не поймете. Вы и не поняли. Не смогли. Вы четко знали, что ваша девочка должна быть лучшей и правильной, и как умели – учили.
Лучшая я превратилась в позор и разочарование родителей. А что теперь мне делать с этим?
Не знаю. Может быть, усердней учиться? Так я могу, я буду! Я докажу, что я – лучшая. Вы будете мной гордиться, я сделаю все для вас и для того, чтобы в моей жизни как можно реже появлялся ремень.
Похвальные грамоты, прилежное поведение, но у меня стало портиться зрение. Я надела очки.
Говорят, что зрение портится у людей тогда, когда они что-то не хотят в жизни видеть. Что не хотела видеть я? Заботу мамочки о братишке? У него постоянно болели ушки и голова. Она жаловалась, что у него внутричерепное давление, но после одного события я изнывала от чувства вины. Страх! Чертов страх снова вмешался и не позволил обо всем рассказать.
– Елия, посиди с братиком, – приказала мама и оставила меня с ним на лоджии.
Кровать с панцирной сеткой отлично подходила для укачиваний вечно капризной ляльки. Завернутый в пеленки, малыш лучше всего успокаивался на свежем воздухе. Мама ушла, Димка все хныкал и хныкал. Ну почему я должна его качать? Почему должна дарить ему любовь и ухаживать? Что ему родителей мало? Он и так все забрал и меня раздражает.
С силой толкаю руками в сетку, чтобы усилить качание. Раз-два-три. Раз-два-три. Ну замолчи! Слышишь? Замолчи! Слышишь?
В какой момент он вылетел с кровати? Не знаю… Братик оказался на бетонном полу и еще сильнее расплакался. Закатился так, что внутри меня что-то оборвалось и сломалось.
Бросаюсь к нему, хватаю на руки, прижимаю к себе.
– Дима, Димочка, миленький. Маленький, ну, прости! Ну, пожалуйста, не плачь так.
Качаю его на руках, пока сердце разрывается на мелкие части. На балкон вбегает встревоженная мама и подхватывает братишку.
– Что случилось?
– Он… Он, наверное, проголодался.
Это было все, что я сумела ответить, на долгие годы похоронив себя под сильным чувством вины. Страх наказания оказался сильнее возможных проблем. Я неправильно поступила, но ничего поделать с собой не могла. Трусиха… Трусиха… Вот и все, о чем думала.
А еще я успокаивала себя. Живой же? Сам успокоился, когда мама сунула ему грудь. Значит, и так все пройдет, образуется.
С каждым годом, пока он потихоньку взрослел, мне становилось легче, но камень лжи оставался, зарастая сначала ревнивым, а позже и злым, раздражающим мхом.
Я продолжала учиться. Маму сократили с должности, поэтому она сидела дома, вела хозяйство, занималась Димкой и мной. Папа был постоянно занят, пытаясь наладить оборудование на заводе детских игрушек, на котором получил повышение. Родители часто ругались. Очень ругались, скандалили. Но папочка очень отходчивый и всегда первый старался мириться.
В просветах семейной идиллии я чувствовала себя самой счастливой на свете. Любили меня, родители любили друг друга. Весь мир расцветал, пока в какой-то момент вновь не превращался в кошмар.
Я знаю множество бранных слов, но произносить их нельзя. Хорошие девочки не ругаются. Еще я любила прятаться, когда слышалась нецензурная брань. Закрывала уши, но все же подслушивала:
– Да надо было уйти!
– Ну и шла бы!
– Да, дура! Дура я. Нарожала тут. Куда я уйду?
