— Быстрей! — орал Безрукий. — Снимайте быстрей, я сказал!

Наконец тело Собакина-маленького со стуком упало на пол.

— Унести! — крикнул Главный Помощник. — Чтоб ни я, никто другой его больше никогда не видел.

Тело Собакина-маленького унесли, и его, действительно, больше никто и никогда не видел. А если вдруг кто-нибудь по рассеянности спрашивал про Собакина-маленького: мол, где же он? — ему отвечали: «Ушел в вечность» и показывали при этом на огромное далекое окно.

А скоро про Собакина-маленького и вовсе забыли.

Главный Помощник понял, что пробил наконец его час, встал на постамент памятника и начал свою много раз отрепетированную речь, внеся в нее, правда, коррективы, согласно моменту.

— Друзья! Сограждане! Золотые! И вы — плюшевые! Да, я обращаюсь и к вам, ибо вы сами не знаете, что делаете! Это вас довели до того, до чего вы докатились! Некоторые якобы руководители, прикрываясь лозунгом о том, что они якобы хотят превратить нашу страну якобы в настоящую, на самом деле расшатали самое святое, что у нас есть: государственные устои. Воробьев — тот, кто без зазрения совести называет себя Последним Министром, — видимо, хочет, чтобы мы все тут висели, чтобы вся Великая Страна повисла тут, выкатив глаза и истекая пеной. И я спрашиваю: неужели не найдется среди вас никого, кто скажет свое решительное: «Нет!» этому так называемому министру, якобы последнему?

Зайцев понял, что слова эти обращены к нему. Он нашарил в кармане пистолет, взвел курок.

Если б было можно, Зайцев мечтал оказаться бы сейчас дома, в своей постели, чтобы зарыться в одеяло и никого не видеть…

Но было нельзя.

Медленной, чуть шатающейся походкой, Зайцев направился к Воробьеву.

Воробьев взглянул на него и двинулся навстречу. Он шел, раздвигая руками солдат: будто не шел, а плыл.

Зайцев выхватил пистолет.

Плюшевые посмотрели на Петрушина. Ответственный за Воробьева лежал на земле с открытыми глазами и тихо стонал. Было совершенно очевидно, что сейчас он ни за что и ни за кого отвечать не может.

— Схватить плюшевого быстро! — истерично закричал Великий Командир.

— Не надо, — остановил золотых Воробьев и улыбнулся. — Зачем? Хочется ему сделать выстрельчик — пусть делает. — Последний Министр продолжал идти навстречу своей смерти, улыбаясь все так же спокойно и по-доброму. — Ну что ж ты не стреляешь, плюшевенький? Стреляй! Во всех странах реформаторы погибают от выстрельчиков тех, кому хотели принести только добро. Уж это я знаю точно.

Они шли, окруженные кольцом золотых. И золотые с любопытством смотрели на них. Солдаты никак не могли понять двух вещей: во-первых, откуда могло появиться оружие у плюшевого и, во-вторых, если уж он взял его в руки, то почему не стреляет…

Они приближались друг к другу медленно и неотвратимо, как влюбленные. Один — бледный и дрожащий, с лицом, перекошенным приклеенной улыбкой и с пистолетом в руках. Другой — уверенный, радостный, доброжелательный. Казалось, что их связывает незримая, но очень прочная нить.

Наконец они сблизились настолько, что пистолет Зайцева уперся в голову Воробьева. Мгновение они стояли недвижимо. Затем Воробьев спокойно взял пистолет, отшвырнул его в сторону и так же равнодушно приказал солдатам:

— Взять его и увести.

Команда Последнего Министра была исполнена быстро и даже радостно.

Затем Воробьев подошел к Безрукому и сказал:

— Я прощаю тебя, ибо ты, как и они все, не понимаешь, что делаешь. Запомни: того, кому даровано бессмертие, — убить нельзя. И завидовать мне не надо: у тебя своя ролька, у меня — своя. Вот только бессмертие у нас общее. — Затем Воробьев подошел к плюшевым. — И вас прощаю по выше означенной причине. — Затем обратился к Великому Командиру. — Великий Командирчик, тебе надо почаще заглядывать в наше «Руководство по руководству руководством настоящим государством». Что ты расстроился? Бунт — это народная забава, если, конечно, он не ведет к перевороту. Когда народик знает, что делает, — это переворотик, а когда не знает — забава, развлечение, отвлечение от делишек. И запомните все, — тут он возвысил голос, — или я погибну или не отступлю! А теперь, пожалуй, все пойдем спать, потому что для бессмертия нужно много силушек.

Солдаты на всякий случай трижды крикнули: «Ура!»

А плюшевые еще долго не расходились, им казалось, что их обманули, но они никак не могли понять: кто же это сделал?

Уже на следующий день в Великой Стране постарались забыть про бунт. И, надо сказать, удалось это без особого труда. Дело в том, что плюшевые вообще предпочитали долго не помнить о событиях печальных и горестных — они совершенно профессионально овладели искусством забвения.

Что же касается золотых, то солдаты попросту не успели сообразить, что же именно случилось, а помнить то, чего не понимают, они не умели.

Безголовый в то утро проснулся позже обычного и, лежа на диване, размышлял: печалиться или радоваться вчерашнему событию…

Тут к нему без стука вошел Воробьев и сказал такие слова:

— Великий Командирчик, не забыл ли ты включить в «Руководство по руководству руководством настоящим государством» те словечки, которые я сказал тебе вчера, во время того забавного случая, который с нами со всеми произошел?

— Ты ведь обещал, что не будет бунта, — обиженно сказал Безголовый. — А вчера чего было?

Воробьев улыбнулся:

— Видимо, придется повторить тебе сказанное вчера еще разик. Подумай, кем ты был до бунтика? Великим Командирчиком. Кем ты стал после бунтика? Великим Командирчиком, победившим бунтик. То же самое, только значительней.

Безголовый зевнул и спросил лениво:

— А может, все-таки казним кого-нибудь? Для порядка?

— Не перестаю удивляться прозорливости Великого Командирчика, — Воробьев, казалось, стал улыбаться еще шире, от чего глаза его превратились в узкие щелочки. — Как ты прав! После бунтика обязательно надо кого-нибудь казнить, не для устрашения народа — он и так достаточно напуган, — а чтобы отдать дань хорошей традиции. Только не стоит тебе забивать головку такими пустячками. И без тебя решат, кого казнить, а твое дело: речь произнести. Поговорим лучше о чем-нибудь веселом. О наших государственных делишках. О том, например, как мы готовимся к освоению потолка. А про бунтик забудем — он не достоин памяти Великого Командирчика.

Безголовый, как всегда с радостью, послушался совета своего Последнего Министра.

Лишь трое не могли забыть про не удавшийся бунт.

Зайцев ходил по камере и все ждал, когда же его наконец освободят. Он не волновался за свою жизнь потому, что был уверен: высокий покровитель не даст ему пропасть. Конечно, как истинный плюшевый, Зайцев старался про бунт не вспоминать. И все же, когда он вдруг задавал себе вопрос: «Отчего это я здесь, а не в собственном доме?», — волей-неволей приходилось вспоминать и про бунт, и про неудавшееся покушение на Последнего Министра…

Не мог забыть о неудавшемся восстании Безрукий. Почти целый день стоял у окна, пытаясь спокойно обдумать сложившуюся ситуацию.

Наконец он вышел из комнаты, запер ее на ключ и, стараясь остаться незамеченным, покинул хижину.

Не мог забыть о бунте и Петрушин. Хотел — и не мог. Искаженное смертельной судорогой лицо Собакина-маленького все время стояло у него перед глазами.

«Ну для чего все это? Для чего? — спрашивал себя Петрушин и не мог найти ответа. — Ради чего погибает мой друг и зачем живу я? А если смысл моей жизни в Ней, в Ее приходах ко мне — то для чего тогда все остальное? И что же, если не приходит она ко мне — значит жизнь моя абсолютно бессмысленна? А при чем тут Собакин-маленький?»

Рана на голове болела, мысли путались. Петрушин ложился на диван, закрывал глаза. И снова перед ним вставало лицо Собакина-маленького, и пена пузырилась у оторванной улыбки.