«Либо я очень устал, либо дело не в этом», — подумал Петрушин.

Встал, прошелся по комнате, расправляя плечи, даже поприседал немного.

Потом снова сел за стол, медленно, осторожно повел руку. Рука снова застыла над листами, наткнувшись на невидимую преграду.

Странное дело, Петрушин не удивился, не испугался, вообще никаких особенно сильных эмоций не испытал.

Поразмышляв совсем немного, он сказал себе: «Я не могу взять листы потому, что мне незачем их перечитывать. Если мне незачем их перечитывать, значит написанные мною слова совершенно не важны. Жанр, язык, стиль, сюжет — что там еще есть из того, что можно вычитать? — все это не существенно. Потому что существенно другое. Что же именно? — спросил себя Петрушин. И ответил сам себе с уверенностью, которая приходит лишь к тому, кто не побоялся поверить озарению. — Важна и существенна та энергия, которую вечность передала через меня в эти листы. Та энергия, которая до сих пор владеет мною, и мыслями моими и чувствами, не позволяет мне сойти с ума от всего происходящего, а наоборот, помогает всю эту фантастику объяснить».

Поразмышляв таким образом еще немного, Петрушин задал себе новый вопрос: «Откуда же я все это знаю? — и сам себя успокоил. — Если я все это написал, то кому ж тогда знать, как не мне?»

Абсолютно успокоенный, забыв и про отчаянье свое и про неизбежную близость смерти, Петрушин лег спать.

И приснился Петрушину сон.

Приснилось ему, будто лежащие у него на столе листы упорхнули в окошко и улетели, словно стая белых в крапинку птиц, а Петрушин побежал их догонять.

И вот как будто прибегает он на площадь к памятнику, а там уже ровным строем стоят солдаты и слушают, о чем говорит им Великий Командир.

Знакомая картина: Безголовый говорит — золотые слушают, периодически прерывая его речь криками «Ура!». Вот тут-то и налетели белые листы-птицы, и начали вести себя до такой степени странно, что золотым пришлось обратить на них внимание, хоть это явно шло в нарушение Приказа.

Сначала листы для чего-то сгруппировались около висящего домика с белым циферблатом, и не будь они плоскими листами бумаги, вполне можно было решить, что они не то совещаются, не то — получают указание.

После чего листы разлетелись в разные стороны, начали скручиваться и превращаться в весьма симпатичные головы. При этом у каждой имелось собственное выражение лица и собственная, абсолютно естественная улыбка.

Головы летали над площадью и подмигивали всем так, как могут подмигивать лишь абсолютно свободные и независимые головы.

Ружья солдат превратились в сачки для ловли бабочек, и золотые бросились бегать, пытаясь поймать в сачок летающую голову.

Строй, разумеется, расстроился, превратившись сначала в толпу, а затем и толпа разделилась на отдельно бегущих солдат.

Великий Командир, Главный Помощник и Последний Министр подбежали к Петрушину, и пока он успел что-либо сообразить — поставили его на памятник Великому Конвейеру.

«Они что решили, будто это я — Великий Конвейер? — удивленно подумал Петрушин. — Да я на него и не похож вовсе».

Но тут Безголовый, Безрукий и Воробьев рухнули на колени, и Петрушин понял: его поставили на возвышение потому, что руководству страны как-то привычней падать на колени перед памятником, нежели перед гражданином.

Руководство страны начало в голос умолять Петрушина, чтобы он хоть что-нибудь предпринял и вернул стройность строю.

Но Петрушин лишь извинительно развел руками и слез на землю: на площади происходил процесс, неподвластный никому.

Каждый солдат, крича и улыбаясь, бегал за полюбившейся ему головой. И чем дальше улетала голова — тем дальше убегал и солдат.

В конце концов площадь опустела: остались лишь Петрушин да руководство страны, медленно поднимающееся с колен.

Поднявшись, Безголовый по привычке решил сказать речь, а может быть, хотел спросить о чем-то. Во всяком случае он поднял руку и… начал бить ею по воздуху с таким грохотом, словно воздух был деревянный. Стук стоял страшный.

Петрушин проснулся от громких ударов в дверь. Так мог стучать только тот, кто ощущает себя хозяином жизни.

Петрушин понял: пришли за ним, чтобы увести его из дома навсегда.

Он натянул одежду и, пошатываясь со сна, пошел открывать дверь.

На пороге стояли трое солдат. Три пары совершенно одинаковых, абсолютно равнодушных глаз смотрели на Петрушина.

— Ты, что ль, Петрушин? — спросил один из солдат.

— Я, — ответил Петрушин и посторонился, пропуская золотых. — Проходите.

Золотые начали в три голоса громко и смачно хохотать. Один из них, продолжая смеяться, отшвырнул Петрушина, вошел в дом.

— Мы в приглашениях не нуждаемся, — гаркнул он. — Давай, ребята. Начинай!

Первым делом солдаты разбили окна, затем разбили все, что билось. Затем методично — сантиметр за сантиметром начали сдирать обои со стен, ковыряться в полу. Делали они это как-то вяло, даже устало.

— Вы что-то ищете? — поинтересовался Петрушин. — Может быть, я знаю? Мне вообще-то нечего скрывать.

— Чего надо — то и ищем, — ответил один из солдат. — Ничего не ищем. Порядок такой: пришли арестовывать — надо обязательно беспорядок учинить. Таков порядок — чтоб беспорядок. Ты чего тут, пишешь, что ль? — неожиданно спросил золотой и склонился над бумагами.

Двое других солдат не обращали на действия своего товарища никакого внимания. Они продолжали делать свое дело, добиваясь, очевидно, нужной кондиции беспорядка. Петрушин же внимательно смотрел за солдатом, склонившимся над бумагами, твердо зная, что сейчас должно произойти нечто невероятное.

И оно произошло.

Золотой сначала пробежал взглядом по листам, затем чрезвычайно напряженно начал всматриваться в них, будто что-то искал. Потом он поднял голову — смотрел он теперь так, как будто не окружающий мир наблюдал, а в себя всматривался. В глазах его появилось вовсе не свойственная золотым задумчивость…

— Зачем? — неожиданно спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал. — Что-то тут не так, ребята, что-то не так. — Затем помолчал немного и снова неожиданно спросил. — Сколько сейчас времени? Это ведь так важно знать, сколько прошло времени, а сколько осталось… Надо пойти узнать: сколько осталось. И помните, ребята, что-то не так здесь, что-то неправильно…

С этими словами он выскочил прочь.

Солдаты совершенно не знали, как вести себя в случаях, не предусмотренных Приказом, — их опыт подсказывал, что таких ситуаций не бывает. Но когда все-таки что-то подобное возникало, золотые умело отсекали от ситуации все нестандартное, превращая его в знакомое и ясное.

Сейчас они тоже решили, что ничего особенного не произошло, но, на всякий случай надо отсюда уходить. И тогда хором закричали на Петрушина:

— Чего улыбаешься?!

Петрушин, действительно, улыбался, и эта настоящая улыбка была настолько широка, что приклеенная не могла ее скрыть.

Петрушин вспомнил свой сон, проанализировал странное поведение солдата и подумал: «А может быть, я все-таки изобрел антитолпин? А почему нет? Ведь я знал, что умру; значит ощутил себя на краю вечности, вечность вполне может помочь изобрести антитолпин. К тому же все произошло так незаметно, как и должно происходить с великими открытиями. Вроде все сходится: это антитолпин».

Широко улыбаясь, двинулся он навстречу смерти, совершенно не думая о том, что даже если открытие антитолпина и состоялось, о нем вряд ли кто узнает, ведь время Почетной Казни уже назначено…

— Великий Свет… — Безголовый замолчал, вслушиваясь в тишину.

«Все-таки нет на свете ничего более приятного, чем эта величественная тишина ожидания, — подумал он. — Разве что — речь Воробьева».

Он улыбнулся Воробьеву и закончил:

— Включить!

Вспыхнул желтый свет, озарив белую небесную гладь потолка над Безголовым, улыбающегося Воробьева справа от него и хмурого Безрукого слева. Перед глазами Великого Командира застыли стройные золотые ряды, где-то вдалеке скучилась серая масса плюшевых.