Все имел Великий Командир для полного счастья. Государство его было великим, и Безголовый мог делать в нем все, что захочет. Даже любовь к нему пришла не настолько счастливая, чтобы быстро превратиться в привычку, но и не настолько несчастная, чтобы стать трагедией. Единственное, о чем мечтал Великий Командир: быть уверенным, что страна его настоящая. Однако, как добиться этой уверенности, он не знал и даже страдал из-за этого. Не очень, правда, часто и сильно, но страдал…

— Мы должны помнить свои корни, свои истоки. Мы должны твердо знать: от кого произошли и кому, собственно, обязаны всем тем, что у нас было, есть и будет. Чтобы не было никаких сомнений, кого именно благодарить. — Так заканчивал свою речь Безрукий. — Это наша история, о которой мы забывать не вправе и которой мы вдохновенно прокричим наше троекратное: «Ура!»

Троекратное «Ура!» немедленно разнеслось над площадью.

— Покрывало… — То ли от тяжести воспоминания, а может, от долгого молчания голос Безголового стал немного сиплым, и он крикнул, что есть мочи: — …снять!

Покрывало слетело на землю, и перед собравшимися на площади предстал огромный постамент, на котором золотыми буквами было выбито «ВЕЛИКИЙ КОНВЕЙЕР».

На постаменте ничего не было. Он был гол и пуст, как солдатская каска. Только прямоугольный.

«Все-таки хорошая идея — пустой постамент, — похвалил себя Безрукий. — Ничто не отвлекает от главного, ничто не навевает ненужных мыслей. А надпись однозначно указывает, кому необходимо здесь преклоняться».

— На этом праздник открытия Памятника Великому Конвейеру считаю закрытым, — радостно сообщил Безголовый.

Плюшевые захлопали.

Солдаты три раза крикнули «Ура!» — они не могли отказать себе в этом удовольствии.

Великая Страна честно спала.

Великий Свет был давно погашен, и даже Хранитель Великого Света, устав делать вид, будто он в состоянии что-либо охранять, спал, прислонившись спиной к теплой стене и доверив усталую голову холодной стали автомата.

Тишина, темнота и спокойствие властвовали всюду: в солдатских казармах, которые были выстроены из книг, и, согласно Приказу, считались самыми комфортабельными жилищами в стране; в разноцветных, выстроенных из кубиков, домиках, где коротали свои одинокие вечера плюшевые; во Дворце Великого Командира — огромном доме, разместившимся под диваном, во всех его комнатах и комнатках; короче говоря: всюду властвовали тишина, темнота и спокойствие.

Только что ж это за тишина, если она не обманчива?..

Зайцев вышел из своего домика, огляделся по сторонам: никого. Дверь за ним закрылась, естественно, скрипнув. Вязкая тишина рухнула на плечи, придавив голову. Сердце учащенно забилось.

Зайцев засунул руки в карманы и зашагал по темному пространству.

В далекую огромную пропасть окна упал лунный луч. Ничего не осветил, однако, стало еще более таинственно и жутко.

«Хорошая какая атмосфера, — подумал Зайцев. — Самая подходящая для нашего дела. — Он усмехнулся. — Как же все, однако, перепуталось: наше дело, мое…»

Развить мысль Зайцеву не удалось: под ноги бросилась тень. Зайцев замер и, на всякий случай, сжал кулаки.

— Истина, — прошептал он.

— Правда, — ответила тень.

— Крокодилин — ты? — радостно спросил Зайцев.

— Ну это… Как это?.. Хоть бы и я… — буркнул Крокодилин.

И они пошли рядом.

Лунный луч добрался до огромного зеркала, и оно стало похоже на озеро, вставшее зачем-то вертикально, а может — на водопад, который, устав от бессмысленности падения, застыл ровной голубой стеной.

Отразившись от зеркала, луч застыл на белом циферблате часов с кукушкой, но через мгновенье растворился в темноте.

Атмосфера стала еще более таинственной.

«Хорошо-то как: жутко», — улыбнулся Зайцев, но Крокодилин его улыбки не заметил.

Крокодилин вообще предпочитал глядеть под ноги и не вертеть без дела головой по сторонам.

Так и шли они вдвоем среди темноты. Целеустремленные. Смурные. Но в глубине своих душ очень счастливые, ибо знали, куда они идут и зачем. Дело их было благородно, а потому — разумеется — прекрасно.

— Истина, — услышали они за спиной тоненький голос Пупсова.

Хором ответили:

— Правда.

И продолжали путь втроем.

— Как же тебе удалось не уснуть в столь позднее время? — едва сдерживая иронию, спросил Зайцев.

— На благородное дело идем, друг, — ответил Пупсов. — История делается сегодня. Если не мы, то кто тогда перевернет эту страну к чертовой матери? — С этими словами Пупсов отвернулся и, чтобы никто не увидел, зевнул.

Они шли, печатая шаг. И шаги их гулко нигде не отдавались.

Вскоре к ним присоединились Собакин-большой и Собакин-маленький.

Шагать впятером было уже совсем приятно.

— А если вдруг облава? — все-таки спросил Собакин-маленький.

— Расправимся. Ни один не уйдет, — прошептал Зайцев.

А Пупсов добавил веско:

— Мы сильны правотой своего дела.

Крокодилин тоже сказал свое слово:

— Наше оружие… оно… это… оно… не заржавело пока.

И все ощутили необыкновенное чувство единения.

Путь пятерки лежал мимо Хранителя Света.

Хранитель совсем уже сполз на пол и теперь спал, укрывшись веревочной лестницей, лишь иногда блаженно покрякивая во сне: почему-то на посту спится особенно хорошо.

Взглянув на него, Собакин-большой и Собакин-маленький одновременно подумали, что спящий солдат и спящий плюшевый очень похожи на детей, а значит — и друг на друга. Но быстро сообразив, что мысль эта может завести настолько далеко, что там их, пожалуй, уже и не найдут, они лишь посмотрели друг на друга и ничего не сказали.

— А что — если? — спросил Пупсов и выразительно посмотрел на Хранителя Света. Взгляд его выражал недоброе. — Время работает на нас. Чем собираться, обсуждать, голосовать… Лучше раз — и все. Сразу — восстание. Тут справедливость восторжествует, а мы спать пойдем.

Все поняли, на что намекает Пупсов и уставились на Хранителя Света.

Светила скупая луна…

Петрушин вышел из своего домика, запер дверь и пошел к Медведкину.

Петрушин шел спокойным, ровным шагом: глаза его постепенно привыкли к темноте, а солдат он не боялся, потому что знал точно: ночью в Великой Стране не спит только тот, у кого есть дела. А у солдат какие дела ночью? У них и днем-то с делами не особенно густо…

Петрушин шел и изо всех сил старался не думать. Он уже понял: мысли приходят из жизни, больше им неоткуда взяться. Ну а если жизнь печальная, то и мысли — соответственно…

Он изо всех сил старался не думать о том, что уже который день не может написать ни строки, а когда он не пишет, то ощущение такое, будто жизнь остановилась, а он торчит посредине этой жизни словно памятник Великому Конвейеру — такой же громоздкий, нелепый и бессмысленный. Впрочем, об этом размышлять было не только глупо, но и небезопасно: ведь мысли непременно уходят в жизнь, и ведут по ней, а куда может завести такое сравнение?

Петрушин изо всех сил старался не мечтать про антитолпин… Хотя, конечно, хотелось изобрести такую штуку, которая фантастическим образом подействовала бы на жителей Великой Страны, и они вдруг стали бы каждый по себе. Слово «антитолпин» Петрушину ужасно нравилось… Но, кроме самого слова, Петрушин ничего больше про антитолпин не знал — ни как он выглядит, ни, тем более, как его изобрести. А чего мечтать понапрасну, да еще про такое неконкретное?..

Потом Петрушин постарался не думать о Ней, не вспоминать, что Она давно не приходила к нему, не размышлять о том, что без Нее жилище его превращается в пристанище одиночества, а что можно сочинить в пристанище одиночества? Какие-нибудь глупые сантименты да и только… Вот ведь и к Медведкину он идет не за тем, за чем идут все остальные плюшевые, но лишь для того, чтобы увидеть Ее.

И тут Петрушин испугался: как бы не начать думать о том, зачем идут к Медведкину все остальные. Благородная непонятность их общего дела не только не вдохновляла Петрушина, но даже вызывала легкое, как жжение, раздражение.