День никак не хотел разгораться. Казалось, уставшее время спряталось ото всех, и эти серые краски непроснувшегося утра, теперь уже — навсегда.

Бунтовать решили ночью. Во-первых, ночное время для бунта более подходящее. Во-вторых, если зажигать Великий Свет в ночном мраке — красивей получится. А в-третьих — это Пупсов сказал, и его все с удовольствием поддержали — символично получится: ночью побунтуем, как следует, а с утра начнется новая жизнь.

Бунтовать шли гуськом. Впереди Собакин-старший как Ответственный за дорогу. Следом за ним — Медведкин как Ответственный за все. А дальше остальные в произвольной последовательности.

Петрушин шел последним. И думались ему такие мысли-вопросы: «Куда я иду? Зачем? Что мне делать с Воробьевым, и как я буду за него отвечать?»

Вообще-то Петрушин очень не хотел идти бунтовать. До последнего момента идти и не собирался, но тут к нему пришел Крокодилий.

Крокодилина назначили «временным Ответственным за обеспечение явки Петрушина на бунт».

Крокодилин посмотрел на Петрушина со значением и сказал такую речь:

— Я это… Я чего пришел-то?.. Ты… Это… Ты, конечно, можешь это… идти — не идти… Наше дело, в общем, такое: хочешь — идешь, хочешь, как говорится… это… не идешь. Только если не ты — кто ж тогда, как говорится… это… будет за Воробьева отвечать?

Сказав речь и бросив напоследок значительный взгляд, Крокодилин удалился.

Петрушин подумал: действительно, неловко получается — друзья доверили ему ответственное дело, а он вроде как проигнорировал. Еще вдруг решат, что испугался…

Вот Петрушин и пошел. Так и шел, глядя в затылок Пупсов у, размышляя о грустном.

И тут к нему подошла Матрешина, взяла под руку, чуть попридержала. Они отстали от остальных и оказались как бы вдвоем посреди ночи.

— Я сказать тебе хотела. Обязательно. Можно? — От волнения Матрешина говорила отрывисто, слова выскакивали, словно удивленные дети. — Понимаешь сам, на какое дело трудное идем. Историческое. Сложиться по-всякому может… Кто знает, вдруг видимся с тобой в последний раз…

— Чего это — в последний? — перебил Петрушин. — Напрасно ты краски сгущаешь, честное слово. Сделаем дело и пойдем по домам. Не стоит особенно переживать по этому поводу.

Матрешина посмотрела ему в глаза так пристально, что Петрушину оставалось только отвернуться.

— Ты подожди. Не перебивай. Выслушай. — Из-под приклеенной улыбки Матрешиной продолжали выскакивать одинокие слова. — Я давно тебе собиралась сказать. Все не получалось никак… Вот… Но в такой день, точнее в такую ночь… Я бы очень хотела, чтобы ты знал… Понимаешь, это важно… Хотела бы, чтоб ты понял… — Матрешина замолчала. Петрушин со страхом ждал продолжения. — Короче… Понимаешь, это ведь я попросила, чтобы тебя назначили Ответственным за Воробьева. Нельзя ведь, чтобы все шли на смерть Ответственными, а ты шел просто так? — Матрешина снова замолчала, а потом добавила тихо-тихо. — Не то говорю, совсем не то…

— Это все? — резко спросил Петрушин. — Все, что ты хотела мне сказать?

— Все! Все! Все! — не сказала — выстрелила Матрешина. — Не понимаешь ты, Петрушин, ничего! Совершенно ничего не понимаешь, — она быстро отошла от Петрушина.

Двигались почему-то медленно, понурив головы. Казалось, этот скорбный путь в историю не кончится никогда.

Но вот все услышали храп Хранителя Света и поняли: они у цели. Хранитель Света спал, привалившись к стене. Лицо его выражало абсолютную удовлетворенность жизнью. Рядом с ним чуть покачивалась веревочная лестница, а выше — подрагивал довольно длинный шнур выключателя.

Все ощущали торжественность момента, и ждали только, чтобы он был зафиксирован.

— Друзья мои! — провозгласил Медведкин.

Все, словно услышав команду, сгрудились вокруг него. И только Клоунов почему-то сделал шаг назад.

— Друзья мои! — повторил Медведкин и смахнул слезу со своих вечно заросших щек. — Меня распирает волнение, и, я думаю, вы понимаете меня, как надо. Вспомните сами, сколько «Тайных Советов по предотвращению» провели мы, предотвращая все то, что может помешать приблизить этот момент! Сколько бессонных ночей, тревожных дней! Да, нам было трудно, ведь мы — первые, мы идем неизведанной дорогой. Признаемся: кое-кто не верил в успех нашего дела, кое-кого раздирали сомнения. Но все-таки мы — выстояли. Не сломились. Не сломались. И вот мы здесь. Сейчас трижды вспыхнет и трижды погаснет Великий Свет, и тогда… — Медведкин закашлялся и прикрыл ладонью глаза. — Извините, друзья, не могу… Меня распирают чувства.

Тогда вступил Пупсов:

— Трудно, друзья мои, переоценить историчность того события, на историческом пороге которого волею судьбы мы с вами находимся сейчас, — сказал он. — Вдумаемся: а надо ли переоценивать? Может быть, вот так честно и сказать, глядя себе прямо в уставшие глаза: историческое оно, и никуда от этого не денешься, как говорится, не увильнешь, а мы с вами, получается, исторические личности — хотим мы того или как бы не хотим… Я буду прям и скажу честно: история, друзья мои, делается сегодня, впрочем, сегодня я позволю себе больше, я позволю утверждать: история делается сейчас, в эти неприметные как будто мгновения. Делается она руками таких вот простых плюшевых, как мы с вами, которые взвалили на себя историческую миссию и понесли ее, и нести будут столько, сколько понадобится. Уверяю вас.

Все задумались над сказанным.

Раздумья длились недолго. Их прервал Медведкин:

— Импровизированный митинг, посвященный свершению бунта, объявляю закрытым.

Но тут Клоунов, находящийся уже на изрядном расстоянии от общей массы плюшевых, тихо-тихо сказал:

— У меня есть… как это называется?., заявление.

«Давай! Давай! Говори!» — загалдели все столь громко, что если бы у Хранителя Света был плохой сон — Хранитель непременно бы проснулся. Но у него, как, впрочем, у всех солдат Великой Страны, сон был отменный.

— Пусть скажет, — резюмировал Зайцев. — Пусть заявит, чего ему хочется. На такое дело идет. Прямым ходом, можно сказать, в историю.

Клоунов помялся немного и тихо-тихо произнес:

— Я не полезу. — Подумав немного, добавил. — Никуда.

В уши ударила тишина. Все непроизвольно схватились за головы.

Первым опомнился Крокодилин. Он подошел к Клоунов у и громко прошептал ему в самое ухо:

— Ты чего это удумал?.. Как говорится — предатель, так сказать… Раз уж мы это… как говорится, решили… Раз уж ты… этот… как его?.. то есть Ответственный… Тут уж никуда не денешься… Ведь, как оно… это… положено… кто за что… это… отвечает — тот за то… это… и отвечает.

— Не полезу, — упрямо повторил Клоунов и сделал шаг назад.

— Мы тебя быстренько заставим подвиг совершить, — ухмыльнулся Медведкин и поправил приклеенную улыбку. — Плюшевый ты или какой?

И на Клоунова посыпался град вопросов. Почему-то именно эта минута показалась плюшевым наиболее подходящей для того, чтобы узнать как можно больше про своего друга. Они спрашивали: понимает ли Клоунов великую бессмысленность их святого деда? Не ощущает ли себя и вправду предателем? И не знает ли он, откуда мог взяться такой плюшевый в их столь малострадальной стране?

Вопросов было много. Клоунов на них отвечать не стал. Более того: с каждым вопросом, брошенным в него, он все отдалялся и отдалялся от друзей, пока не превратился в серый силуэт. Потом и силуэт исчез.

Из темноты прозвучал слегка дрожащий голос:

— Что угодно, только не это! Не полезу я! Не полезу!

И удаляющиеся шаги перечеркнули, казалось, все надежды плюшевых на непонятную, но, безусловно, счастливую будущую жизнь.

Безрукий напряженно всматривался в темноту. В темноте было совершенно темно, и это обстоятельство сильно пугало Главного Помощника.

«Пора ведь, пора, — тревожно думал он. — Давно пора бы начать. Что у нас за страна такая: все происходит не вовремя Даже историческое дело вовремя начать — и то не в состоянии».