То была последняя ночь, которую Джером провел со мной. Мы так и не легли до утра. Уже в тысячный раз мы обошли весь дом, осмотрели его весь до мелочей — бесполезно. У нас было только кольцо. По предложению детектива я поднес к голубому камню горящую спичку. Всё было так же, как и в прошлые разы: синева исчезла, потом изображение словно углубилось куда-то вдаль по матовым коридорам. И вот из тумана возникли тени: двое человек — Уотсон и профессор… и моя собака.

Можно было различить только головы пленников, но собака была вся на виду. Она сидела, свесив язык, словно на пьедестале, с тем мягким, умным выражением морды, какое бывает только у австралийских овчарок. Вот и все… совсем все. Если мы надеялись узнать что-то с ее помощью, то нас постигло разочарование. Вместо того, чтобы проясниться, положение только усугубилось.

Как я уже сказал, то была последняя ночь, когда моим соседом был Джером, но тогда я этого еще не знал. Джером вышел куда-то рано утром. Я отправился спать. При солнечном свете было не так страшно.

Теперь я был уверен, что опасность имеет пределы. До тех пор, пока я держусь подальше от этой комнаты, бояться нечего. И тем не менее, что-то в ней влекло. От самого этого дома веяло чем-то неуловимым и загадочным. Спал я скверно. Мне было одиноко, на меня давило чувство отрезанности от всего мира. После полудня я вышел на улицу.

Я уже упоминал случай с проводником. В тот день я мог убедиться в своей оторванности от мира — она была поразительной. Учитывая, в каком я был состоянии и что повидал, это почти что повергло меня в ужас. Тогда-то я и подумал впервые о том, чтобы написать Хобарту, но решил, что смогу выстоять. Полная неожиданность происходящего натолкнула меня на размышления. Я подумал об Уотсоне. Это была последняя стадия: слабость, безжизненность, вялость! А ведь вначале он был куда сильнее, чем я!

Я должен отправить телеграмму Фентону. Пока я окончательно не потерял лицо в глазах окружающих, я обязан попросить о помощи. Это было странно, необъяснимо. Я не был невидимкой — не стоит так думать. Я просто не выглядел отдельной личностью. Люди не замечали меня, если я не обращался к ним. Но какая-то связь с миром у меня все еще была. Пока и она не исчезла, мне следовало послать Хобарту весточку. Я не стал с этим затягивать — сразу же направился в отделение и оплатил телеграмму:

Мне было немного стыдно. Ведь я надеялся, рассчитывал на себя. Я верил в силу своего характера. Я был здоровым, сильным человеком. Полнота жизненных сил — вот на чем можно было бы продержаться вечность. Для меня нет завтрашнего дня. Не прошло и года, а мне уже словно восемьдесят лет. С Уотсоном было то же самое. Что же это за невидимое нечто, проникшее в мою плоть и кровь? Я читал о баньши, лемурах[1] и лепреконах — призраках и духах темных времен, но это другое. Оно безлико, неявно, безжалостно. Оно — сплошная загадка. Я считал, что это — сама Природа.

Теперь мне это известно. Даже сейчас, когда пишу, я ощущаю мощь нависшей надо мной силы. Некий закон, некое фундаментальное правило, энергия, неизвестная науке.

Что же за закон может стать мостом между хаосом тайны и твердой материей? Я стою на этом мосту, но не вижу его. Что же это за великая истина, открытая доктором Холкомбом? Кто такой Рамда? Кто такая Нервина?

Джером до сих пор не вернулся. Не могу этого понять. Его нет уже неделю. Я живу на бренди — почти что на нем одном — и жду Фентона. Все свои заметки и наработки я собрал воедино. Быть может, я…

(На этом заканчивается странный документ, оставленный Гарри Венделом. Дальнейший отчет составлен Шарлотой Фентон).

Не знаю. Тяжело писать после того, что случилось.

Хобарт говорит, именно потому я и должна написать. Нужно просто рассказать всё как есть. Кроме того, он слишком занят, чтобы сделать это самому, а письменное изложение должно остаться. Я приложу все усилия и постараюсь как можно меньше отвлекаться на свои чувства, пока буду писать. Начну с Нервины.

Это был первый знак, первое предостережение мне. Оглядываясь назад, я могу лишь удивляться. Вряд ли кто-либо, увидев Нервину, был бы потом способен на большее — она так прекрасна! Прекрасна? И почему я так считаю? Мне стоило бы ревновать и ненавидеть ее. И всё же я не могу. Почему так?..

К тому моменту прошло восемь месяцев со дня, когда Хобарт уехал в Южную Америку. То были самые долгие восемь месяцев на моей памяти — из-за Гарри. Я — девушка и, как все девушки, люблю внимание. Обычно он навещал меня, по крайней мере, раз в две недели. После отъезда Хобарта он пришел лишь однажды и, разумеется, меня возмутило такое пренебрежение.

Мне казалось, никакое важное дело не помешало бы ему, если бы он действительно любил меня. Даже письма он стал писать мало и редко. Они получались такими вялыми, усталыми, что я не могла не додумывать им подтекста. Я… любила Гарри. Я не понимала, что происходит. Меня терзали тысячи подозрений и ревнивых домыслов, но все они были женского толка и ни на шаг не приблизили меня к правде. Невнимательность была не в духе Гарри. До прихода Нервины я ничего не боялась.

Боялась? Это не то слово… не совсем то. Это было больше похоже на подозрение, на подспудную смесь любопытства и сомнения. Красота этой девушки, ее интерес к Гарри и ко мне, ее тревога об этом кольце — всё это меня слегка насторожило. Я не могла понять, какое отношение это кольцо имеет к Гарри Венделу.

Она не сказала ничего определенного, не дала точного объяснения, но ей удалось весьма полно передать впечатление загадочности от его зловещей силы. В нем было нечто пагубное, нечто такое, что в чистом виде могло запросто уничтожить жизнь того, кто его наденет. Гарри случайно завладел кольцом, и она хотела его спасти. Обратившись к нему напрямую, она потерпела неудачу, потому и пришла ко мне. Она ни слова не сказала о «Слепом пятне».

А на следующий день явился Гарри. Это было совершенно внезапно, хотя эта девушка меня предупреждала. Он был совсем другим, не тем, прежним Гарри. Глаза его потускнели и потеряли свой блеск. Если в них совсем не отражался свет, то смотреть было немного жутко. Он был бледен, выглядел усталым, похожим на тень, словно перенес долгую болезнь.

Он сказал, что не болен, утверждал, что хорошо себя чувствует. А на его пальце было кольцо, о котором говорила моя гостья. Ценность его, должно быть, неизмерима. Куда бы Гарри ни протянул руку, его голубое пламя не терялось во тьме. Но он ничего о нем не сказал. Я ждала, теряясь в догадках. Мне было страшно. Только когда мы вышли гулять под вязами, зашла речь о кольце.

Была полная луна — прекрасная, налитая светом, какая бывает в летние ночи. Он внезапно остановился и поднял взгляд на светило над нашими головами. Мне почудилось, что он заблудился в своих мыслях. Он прижал меня к себе — крепко и нежно. Он был так непохож на себя, словно потерял свое «я», свою личность. Он говорил размыто.

— Девушка из лунного света? — произнес он. — Что это может значить?

Тогда-то я и спросила его. Он уже писал о нашем разговоре. Это было то самое кольцо, о котором мне говорила Нервина. Оно как-то связано со «Слепым пятном»… этой великой тайной, что похитила доктора Холкомба. Он отказался отдать его мне. Я очень настаивала, хоть и сама его боялась. Что-то подсказывало мне — я должна это сделать, чтобы спасти его. Странное чувство, объяснения ему у меня не было, но я была обязана сделать это для Гарри.

У меня не получилось. Было очевидно, что он сломлен, но одно в нем осталось неизменным — его честь. Он не знал страха, как не знал его, когда был ребенком. Прежде, чем мы расстались той ночью, он поцеловал меня. Никогда не забуду, как долго он смотрел мне в глаза — и как грустно. Вот и все. На следующее утро он уехал в Сан-Франциско.