Во власти минутного вдохновения Чик увидел себя на перепутье сверхъестественного. Не было времени на раздумья — только на погружение. И, как и подобает сильному человеку, Уотсон нырнул туда, где поглубже.

Он повернулся к Рамде Геосу и тихо сказал:

— Да. Я… я — дух.

Вместо тревоги и беспокойства, которые кто угодно чувствовал бы в присутствии явного призрака, Рамд Геос излучал одну лишь глубокую, исполненную благоговения радость. Он почти стеснительно взял Уотсона за руку. В его поведении, лишенном несдержанности, чувствовалось тепло, на которое способно только сердце ученого.

— Как Рамда, — заявил он, — я не могу отказать себе в чести быть первым, кто заговорил с вами. И должен поздравить вас, мой дорогой сэр, с тем, что вы попали не в руки Бара Сенестро, но к одному из мне подобных. Это подтверждение пророчества и доказательство мудрости Десяти Тысяч. Добро пожаловать в Томалию, можете располагать мной как проводником и поручителем.

Чик ответил не сразу. Представившаяся ему возможность относилась к числу тех редких решений, что граничат с гениальными, — всё равновесие его дальнейшей судьбы зависело теперь от одного секундного импульса. Не то чтобы его мучили угрызения совести, но он чувствовал себя стесненным. Сказанное ограничило его. Определенно почти любую роль сыграть было бы легче, чем роль духа.

Он не ощущал себя призраком. В любом случае, он мог только догадываться, как бы повел себя настоящий призрак. Более того, он не мог понять, откуда у Рамды такое предположение. Почему ему так ХОЧЕТСЯ, чтобы Чик был призраком? Уотсон был живым человеком, воплощенным, как и сам Рамда. Он едва ли так представлял себе существование духа. Скорее всего, они оба — люди, и коль скоро один из них привидение, то и другой тоже. Но… как все это объяснить?..

Он снова вспомнил о Рамде Авеке. Слова Геоса «факт и материя» по смыслу точь-в-точь совпадали с тем, что сказал об Авеке доктор Холкомб — «доказательство сверхъестественного».

Возможно ли в самом деле, что эти двое великих, каждый со своего конца, все-таки разорвали темную завесу? Может ли быть, что в этом месте ему, Уотсону, придется выставить себя духом, если он хочет, чтобы его считали настоящим?

Эта мысль его потрясла. Здесь он вынужден будет играть ту же роль, что выпала Рамде по ту сторону «пятна», но не располагая при этом мудростью Авека. Кроме того, было нечто зловещее в неведомой силе, что сумела поглотить столь могучий разум, как у профессора, ибо в то время как Уотсон сам искал своей судьбы, в случае с доктором слишком уж сильно пахло подлой уловкой.

Он повернулся к Рамде Геосу с новым вопросом:

— Этот Рамда Авек… он был человеком вроде вас?

Тот снова просиял и спросил в ответ:

— Так вы его видели!

— Я… я не уверен, — ответил Уотсон, чувствуя себя застигнутым врасплох. — Но имя кажется знакомым. Точно не припомню, мой рассудок затуманен, мысли путаются. Я помню мир — великолепный мир, откуда я пришел, полный великого множества людей. Но не способен вспомнить своего места в нем. Я с трудом… дайте мне подумать…

Его собеседник кивнул в знак сочувственного одобрения.

— Понимаю. Не перенапрягайтесь. Едва ли стоит ожидать, что кто-то, насильно вырванный из потустороннего мира, окажется среди нас, ничуть не потеряв в своих способностях. Мы немало раз сообщались с твоим миром и неизменно огорчались тем, что этот разрыв никак нельзя преодолеть. Истинная мысль, пересекая границу, часто становится неопределенной, порой попросту бессмысленной. Такие ответы, взятые из ниоткуда, часто разочаровывают, какими бы талантливыми не были наши медиумы в искусстве общения с мертвыми.

— Мертвыми! Вы сказали… с мертвыми?

— Разумеется, с мертвыми. Разве вы — не покойник?

Уотсон многозначительно покачал головой.

— Ни в коем случае! Только не там, откуда я явился. Мы все там чрезвычайно живые!

Рамда заинтересованно смотрел на него, и в его огромных глазах горело воодушевление — воодушевление прирожденного искателя истины.

— Не хотите же вы сказать, — спросил он, — что вами там движут такие же страсти, как нами тут, среди живых?

— Я хочу сказать, — произнес Уотсон, — что мы ненавидим, любим, даем обеты; среди нас бывают добрые и злые, мы играем в игры и ходим на рыбалку.

Геос потер руки в исполненном достоинства ликовании. Услышанное, очевидно, вписывалось в какую-то другую его любимую теорию.

— Это великолепно, — радостно произнес он, — великолепно! И полностью совпадает с моими положениями. Вы должны повторить это перед Советом Рамд. Это будет величайший день со времен речи Харадоса!

Уотсон задался было вопросом, кто такой этот Харадос, но вернулся к тому, о чем уже спрашивал:

— Этот Рамда Авек — вы собирались рассказать мне о нем. Поведайте же мне всё, что я смогу понять, сэр.

— Ах да! Великий Рамда Авек. Быть может, вы вспомните его, когда ваши мысли немного прояснятся. Мой дорогой сэр, он занимает — или занимал — место главы всех Рамд Томалии.

— Что за Томалия?

— Томалия! Ну, так называется мир — мы его так называем. Физически он включает в себя землю, воду и воздух, политически — здесь располагаются Д’Хартия, Коспия и несколько меньших по численности народов.

— Кто такие Рамды?

— Они возглавляют… возглавляют Томалию. Не как номинальные политические или религиозные главы; они не представляют ни судебную, ни исполнительную, ни законодательную ветки власти, но являют собой истинных вождей, даже выше. Их сообщество можно было бы назвать верховным учреждением мудрости, науки и исследований. Кроме того, они содержат колокол и его храм, а также толкуют пророчество Харадоса.

— Понятно. Вы что-то вроде духовенства.

— Нет. Духовенство ниже нас по положению. Жрецы принимают сан, каким мы решим их наделить, и они исключительно…

— Суеверны?

Глаза Рамды самую малость сузились.

— Нет, вовсе нет, мой дорогой сэр! Они — славные, искренние люди. Просто, не будучи достаточно развитыми умственно, чтобы постигать истинные тайны, истинное знание, они дают всему условное объяснение, основанное на устоявшемся порядке. Не будучи Рамдами, они просто не сознают, что всё можно объяснить точно и исчерпывающе.

— Иными словами, — вставил Уотсон, — они ученые, которые еще не поднялись до плоскости любознательного сомнения.

И снова Рамда покачал головой.

— И не это тоже, мой дорогой сэр. Те, что стоят ниже нас, не невежественны — они просто ближе к уровню масс, чем мы. По сути, руководят людьми именно они — жрецы и им подобные избранные. Но мы, Рамды, руководим руководителями. Мы отличаемся от них тем, что не преследуем никаких материальных целей. Мы стоим на вершине, нас не волнует ничего, кроме справедливости и прогресса, потому наши решения никогда не оспариваются. В силу тех же причин, мы нечасто их выносим. Однако мы намного выше плоскости сомнения, о которой вы говорите — мы давным-давно ее миновали. Это лишь первый этап истинного познания; за ним следуют более высокие уровни, где для всего сущего есть причина: у нравственности, вдохновения, мысли, эмоций…

— И… у решения Харадоса?

Уотсон не смог бы объяснить, что заставило его это сказать. То был импульс, мгновенное, лишь наполовину осознанное предположение. Но эффект, произведенный его словами на Рамду и сиделку, указывал на то, что он невольно задал тон разговору. Оба вздрогнули, особенно женщина. Уотсон заметил это отдельно в силу врожденного отношения к женскому полу как к более достойному доверия.

— Что вы знаете? — нетерпеливо спросила она. — Вы видели Харадоса?

Что до Рамды, то он смотрел на Уотсона проницательным, задумчивым взглядом. Но в нем по-прежнему светилось любопытство.

— Вы можете сказать нам? — поинтересовался он. — Ну же, подумайте?

Чик понял, что добился своего. Ему достался верный козырь, но он был слишком умен, чтобы сразу же его выложить. Он был сам за себя и нес груз, требовавший точнейшего равновесия.