– Пойдём, тебе дедко уши мёдом помажет. Он мёд гонит.

Серёга считал, что мёд – лучшее и всесильное лекарство, но дед его Пётр Акимович помыл мои уши под рукомойником и испятнал зелёнкой. Так я и щеголял с пегими ушами.

– Дед, а ты говорил, что мёд от всего лечит, – сказал Серёга, заметив нелогичность в дедовом лечении моих ушей.

А в общем-то мы жили с маманей всегда согласно. Особенно когда я овладел игрой на гармони.

– Сыграй-ко, Вась, утешь душу, – просила она.

Я брал гармонь и пиликал, а Евдокия Тимофеевна пела частушки и протяжные чувствительные песни. Знала она их целую прорву, могла полдня петь и не повториться ни разу. Я, наверное, в неё пошёл – памятливый на песни и прибаутки.

Мы с Серёгой любили бегать в кино, смотреть телепередачи о путешествиях и ходили в библиотеку чуть ли не каждый день. Однажды узнал Серёга, что привезли потрясную книгу «Всадник без головы», но дают её почитать в зале под залог: кепку надо оставить. Долго мы ломали голову, как обзавестись такой книгой, пока не решили, что возьму я две кепки. Одну для залога, а другую для себя, но чтоб по заложенной не догадались, кто оставил головной убор. Я отыскал отцову всеми забытую кепку-семиклинку с пуговкой на темечке, почистил от пыли. Её мы и оставили в библиотеке, чтобы дома, забравшись на чердак, насладиться чтением романа «Всадник без головы».

А любовь к книге у нас началась с сундука, в котором держал свою библиотеку Серёгин дед Пётр Акимович. Он нам разрешал и листать, и читать эти книги, собранные за долгую жизнь. Вот и набралась у него целая библиотека.

Под конец жизни дед Пётр Акимович занимался пчеловодством, держал десяток ульев и, естественно, к мёду мы тоже липли. Он нам внушал: не был богатым ни один рыбак, и ни один охотник, и никогда не был бедным пчеловод. Может, так оно и есть, но Цылёвы жили небогато.

Мы с Серёгой Цылёвым обо всём на белом свете думали одинаково.

В школе я звёзд с неба не хватал, но вместе с закадычным другом – мечтателем активничал в художественной самодеятельности: бацал на гитаре, похватывал баян и даже бил в барабан и дул в трубу в духовом оркестре.

Где-то вычитал Серёга о том, что древние греки носили на голове венки из мяты для просветления ума. Серёга сплёл мятный венок себе и мне, однако большого просветления в мозгах и прибавки ума я не почувствовал. А Серёга утверждал, что стихи стали придумываться быстрее и легче от этой самой мяты.

Серёга вообще был талантом: из него стихи так и лились. Ведь это он сочинил двустишие, на которое обиделось наше высшее городское начальство: «В далёком северном краю какой-то чёрт создал Курью».

А ещё вовсе издевательское четверостишие:

На берегу реки Кипучи,

Где, говорят, был зачат я,

Стоит великий и могучий

Портовый град Бела Курья.

Какой он портовый, если речку Кипучу можно летом перешагнуть. Директриса школы Клавдия Ивановна поставила нас с Серёгой красить забор. По этому поводу он тоже выдал четверостишие:

Когда имел златые горы,

Пил реки, полные вина.

Теперь же крашу я заборы

И в этом вся моя судьба.

Иногда Серёга и в прозе выдавал такие высказывания, что запоминались надолго.

– Если я тебя назвал дураком, и ты не обиделся, значит, ты умный, – польстил он как-то мне.

Попался мне на глаза стих какого-то местного поэта (кто теперь стихов не пишет), а этот Евгений Изместьев хорошо написал и, главное, в жилу, про нас, пятнадцатилетних, наверное. «Орфографическое» оно называется:

Не суди слишком строго

За визит, хорошо?

Я пришёл без предлога,

Без союза пришёл,

Я забыл все причастья,

Потерял падежи,

Я принёс тебе Счастье -

Лишь частицу души.

Вижу ангельский свет я

Из распахнутых глаз,

И одни междометья

У меня вместо фраз.

Как-то сама собой у меня музычка подобралась, немудрящая, под гитару, но когда я протренькал её да спел на школьном вечере, такой гам-тарарам поднялся, будто я забабахал супер. Раз десять орали мне: «Междометье!», «Междометье, давай!» Ну я и давал «Междометье».

В этом возрасте всё всерьёз воспринимается: любовь, ревность, измена.

Плотское любопытство захватило и меня. Вдруг я понял, что девицы подвержены таким же томлениям и страстям, как и я грешный, и я начал подбивать клинья под Аву Сюткину, эдакую телесную разбитную деваху из нашей школы. Одно время мы учились с ней в одном классе, но после девятого она отстала. Ава в школе не утруждала себя ни чтением, ни подготовкой уроков. Несла такую чушь и околесицу на уроке истории или литературы, что класс покатывался от смеха.

Утирая слёзы, учительница обессилено махала рукой:

– Садись, садись, Августа. Хватит, хватит, повеселила.

Самые бурные минуты были на уроках литературы, когда учительница Евстолия Ивановна зачитывала перлы из сочинений. Конечно, особо примечательные были у Авы Сюткиной. По-моему, большая часть их годилась для чтения со сцены: «Плюшкин навалил у себя в углу целую кучу и каждый день туда подкладывал», «Во двор въехали две лошади. Это были сыновья Тараса Бульбы».

Класс покатывался от смеха.

– Мелодрама, – говорил я.

– Мелодрама – это когда нет мела для классной доски, – уточнял Серёга.

И вы туда же, – одёргивала нас Евстолия Ивановна.

Ава надувалась злостью.

Учительница, конечно, зачитывала Авины перлы другим учителям, потому что на Аву Сюткину приходили смотреть из других классов.

Перлов меньше не становилось. Аве стали приписывать ляпы и «красоты стиля», родившиеся в школе: «Отец Чацкого умер в детстве», «Нос Гоголя наполнен глубочайшим содержанием», «Лермонтов родился у бабушки в деревне, когда его родители жили в Петербурге».

Мы все думали, что Ава, как деревянный истукан, ничего не чувствует и не понимает. С неё всё, как с гуся вода, но её щекастое пористое лицо багровело, выпученные глаза наливались стыдом и злостью, губы вздрагивали:

– Д-да я, д-да я, – всхлипывала она и, уливаясь слезами, выбегала из класса.

Мне становилось не по себе. «Зачем мы так-то?» – думал я, и жалость к Аве вдруг поднималась во мне. Мне становилось стыдно за наши издевательские подначки.

Евстолия Ивановна, видимо, тоже испытывала смущение.

– Ну ладно, хватит, пошутили, – обращалась она к притихшему классу.

Ава возвращалась с перемены с опухшим от слёз лицом и молча садилась на своё место. Девчонки пытались задобрить её и развеселить.

– Идите вы все в…, – посылала их по конкретному адресу Ава. Наверное, она школу не любила и подружек тоже. Говорили, что папа у неё запойный, мать запуталась в многодетной семье. Ава, старшая, распоряжается у себя дома, гоняя братьев и сестёр по хозяйству. До учёбы ли ей?

Раза два Ава оставалась на второй год и к девятому классу выглядела вполне сформировавшейся женщиной, не уступавшей по фигуре и объёмам самым увесистым учительницам.

К нам с Серёгой Ава благоволила, потому что мы защитили, когда физичка выгнала её за смешки из класса, хотя смеялась Зойка Огородова. Мы начали скандировать слоганы типа: «Свободу Анжеле Девис!», «Верните Сюткину в класс! Несправедливо! Несправедливо!» И физичка вернула её на место. Мы забыли об этой акции протеста, а Сюткина помнила и всегда улыбалась нам, а со мной даже заговаривала насчёт того, чтоб пойти на танцы. Четверостишие есть такое, диск-жокей напевает:

На танцплощадке – розовые личики,

Танцуют на зашарпанном полу.

Отличниц приглашают лишь отличники,

А двоечницы маются в аду.

Двоечница Ава отнюдь не «маялась в аду». «Чё я хуже других?» – и шла отплясывать да так, что пол потрескивал под тяжестью.