Я собирался тогда в армию и меня угнетало, что, дожив почти до 18 лет, я ни разу ни с одной девчонкой даже не целовался, не говоря уже о большем. Это большее казалось мне невероятно таинственным, необыкновенным, но недоступным. Я мечтал встретить целомудренную, застенчивую, с большими глазами недотрогу, а сам пялил глаза на обладательницу упругих налившихся грудей, вкусненького задочка Аву Сюткину. Она, так и не закончив десятилетку, к этому времени уже выскочила замуж. Муж у неё служил в армии, и она была свободна, податлива и не заставила себя долго уговаривать: приду. Однако моя маманя Евдокия Тимофеевна рассудила, что рано я положил глаз на Аву Сюткину и, застав её у меня в постели, не стесняясь, выпроводила её.

– Иди, дорогая, домой, не своди с ума моего Васю.

Ава трепыхнулась, было, заверяя, что разведётся со своим солдатом, поскольку давно любит меня.

Маманя не поверила ей и захлопнула дверь перед Авиным носом.

– Другие парни-то у неё на уме, – определила маманя, видимо, наслышанная об Авиных увлечениях. Маманя не терпела отклонений от супружеских обязанностей и выше всего ценила верность. И, кроме того, видно, очень уж весёлая слава шла за Авой. Маманя и это знала.

– С кем поведёшься, от того и наберёшься: от пчёлки – медку, от жучка – навозцу,– сказала она мне.

Подумывали мы с Серёгой податься в музучилище, однако маманя, считавшая все эти наши увлечения подростковой блажью, делом несерьёзным и легковесным, рассудила по-своему:

– Раз тебе трактор мил, дак прямая дорога в сельхозтехникум или даже в институт. Всегда при деле будешь. Трактора везде нужны.

Поскольку Серёга Цылёв тогда не мыслил своё существование без меня, то подал заявление в сельхозинститут, только на агрономический факультет, потому что нравились ему цветочки, пчёлки и утренние зори. Удивительно, но нас приняли. Меня на инженерный факультет, а его – на агрономический.

Зайдя в девчоночью аудиторию, Серёга сразу выдал стих:

На агро, на факе

Всё косы да косы,

А мы одиноки,

Как в море утёсы.

А потом он сходу песню сочинил, которая долгое время была гимном агрономов. Там такой припев есть:

Солнце ярко светило,

Рожь качалась спелая.

Я тебя приметила

И о тебе запела я.

Серёга женился на журналистике из нашей районки Томе Томилиной, а я остался залежалым и, пожалуй, убеждённым холостяком. Конечно, все, кому ни лень, оттачивали о меня своё остроумие, говоря, что женатые живут дольше, а холостяки – интереснее. Несчётно раз старались познакомить с «потрясной чувихой», свести, спарить с «замечательной девушкой», но как-то всякое это сватовство рассыпалось.

Когда я работал в совхозе инженером по трудоёмким процессам, маманя стала предпринимать усилия, чтобы высватать за меня медичку, причём обязательно врача. У неё была своя старушечья корысть: уколы бесплатные, рецепты льготные, таблетки, микстуры, капельницы – всё будет доступно, если женится сын на врачихе.

– А то везде таскаюсь без толку, – сетовала она. – Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас пешком.

Грех насмешничать над хворями, тем более, что даже лёгкие немочи вроде насморка, першения в горле и поноса, оказываются весьма и весьма беспокойными, а порой и коварными. И вот у меня вдруг ни с того ни с сего средь ночи так разболелся самый представительный и ответственный большой палец на правой ноге, что вовсе спасу не стало. Ступить не могу. Боль адская. Неужели я пальчик сломал? Вроде не падал, гирю или станину на ногу не ронял.

Маманя потряслась в поликлинику. Надо же дитятко, то есть меня, спасать. Сам я ногу в ботинок сунуть не могу, а в носке не пойдёшь. Сотовые телефоны тогда были редкостью, а обычного мы не удостоились. Невелико начальство – банный кассир.

Привела маманя из поликлиники такую необыкновенную, с решительной походкой красавицу на высоченных каблуках-шпильках, что я даже оробел. У врачихи были прямые ресницы, которые придавали взгляду жёсткую остроту: насквозь видит. А когда скинула она плащик, то вообще оказалась девой приятной во всех отношениях: брючки в обтяжечку, кофточка с таким разрезом, какой описал Гоголь, говоря о тех же дамах приятных во всех отношениях. В общем, я рот раскрыл и закрыть забыл, даже больной палец показался мелочью. Красавица с редкостной итальянской фамилией Аматуни сама напомнила мне, что надо палец показать. Взглянув на распухшую красную дулю, в которую превратился мой палец – большак, она сходу определила заболевание:

– Подагра, – и брезгливо махнула ручкой, чтоб я побыстрее закрыл это безобразное зрелище.

Я, конечно, слышал краем уха, что есть такая господская болезнь подагра. Недаром Пушкин вроде в «Евгении Онегине» о каком-то дяде главного героя сообщал, что тот «подагру в сорок лет имел», а дальше-то вообще ужас: «И умер он среди детей, плаксивых баб и лекарей».

Мне же «среди плаксивых баб и лекарей» помирать не хотелось. И я приуныл. Изящная красавица Аматуни слегка утешила меня, выписав каких-то обезболивающих таблеток. Добавила, что должен я сходить к хирургу, а потом явиться к ней.

Маманя смотрела на врачиху с восторгом во взоре: всё знает, сходу болезнь определила. Наверное, тогда и возникла у неё эта бредовая мысль сосватать мне в жёны эту Инессу Прокопьевну Аматуни. Но тогда я об этом не знал.

Приняв обезболивающую таблетку, я отыскал старые растоптанные ботинки и поковылял для начала в библиотеку, чтоб узнать в какой-нибудь энциклопедии, что же из себя представляет эта самая подагра. Дали мне «Энциклопедический словарь», в котором про подагру написано мало похвального: (греч. podagra, буквально – капкан для ног) – хроническое заболевание человека и животных, обусловленное нарушением обмена веществ. У человека проявляется острыми приступами артрита, деформацией суставов с нарушением их функции. Причины – наследственность, переедание (главным образом злоупотребление мясом, алкоголем)». Так вот. За что такой приговор? Наследственность у меня не дворянская. Какие дворяне в Белой Курье?! Все предки мужики – лапотники. Мясом тоже вроде я не объедаюсь. Поросёнка мы в том году не держали. Конечно, к алкоголю я относился дружественно, так нельзя же за одно это наказывать. Вон мужики месяцами не просыхают и здоровёхоньки. Придётся, видно, и от выпивки отказаться. А жаль.

В унылом настроении пошлёпал я к хирургу Егору Архиповичу Власихину. Его я знал с рождения, а в дошкольные годы попадал к нему с гематомами и переломами. И он всегда не только лечил, но и дух поднимал.

Маманя моя называла Егора Архиповича Бабий Бог. Это прозвище придумала для доктора Власихина сама, потому что спас он её от неминуемой беды, когда носила меня под сердцем.

С домашними хлопотами да огородными заботами дотянула до того, что запросился я на волю. Держась за живот, побрела Евдокиюшка Тимофеевна в железнодорожную больницу. Рожать надо невтерпёж. А там говорят: ты не наша, ты деревенская, езжай в Белозёрье. А это вёрст за десять и на чём ехать-то.

– Да как же так? – простонала мать. – Нет уж моей моченьки. Помру.

– Это твоя забота. Не примем, – обрезала стоны очкастая, в накрахмаленном колпачке регистраторша.

А маманя на что крепкая да привычная к тяготам, вовсе занемогла и села на пол. Головку откинула.

Увидел её проходивший мимо молодой врач Егор Архипович Власихин.

– Почему здесь роженица?

– Она колхозная. Не по нашему ведомству, – подскочила с разъяснением регистраторша. – Ей в сельскую надо.

– В родовое отделение, – скомандовал он. – Напридумывали запретов да заборов. Двоих погубите. За решётку попадёте, – пристращал он регистраторшу и старшую медсестру.

Подхватили мою маманю на тележку и – рожать. Уж воды у неё отошли. Не до какого Белозёрья не успеть добраться.

Сам Егор Архипович меня и принимал, потому что был доктор широкого профиля, а акушер-гинеколог пребывал в отпуске.