Дневниками я всегда пренебрегал. Считал, что ведут их люди, больные мелким тщеславием, рвущиеся неоправданно и незаслуженно возвеличить себя. Я что маршал, кинорежиссёр Никита Михалков или наш известный бард Митяев, чтоб описывать каждый свой чих? Да и о чём мне сообщать миру? Позавчера выпил на халяву двести граммчиков, вчера сдуру перебрал, сегодня вынужденный простой: в кармане – вошь на аркане, блоха на цепи, злющий, как побитый псина. Кому это интересно?

Да и весь я обыкновенный до зевоты, простецкий до мозга костей, худой, белобрысый ёж – волосы на башке вразброс, никаким гребнем не успокоишь. Недаром маманя называла меня с детских лет Отерёбышем. А ещё я к 36 годам – не состоявшийся инженер, не удавшийся тракторист, посредственный гитарист, серый как мышка, провинциал Вася Душкин, живущий в неприметном селении Белая Курья. По статусу это город, а по внешнему виду – деревня.

Чтоб сносно существовать, жители в обязательном порядке садят картошку и огородную мелочь, естественно, капустку на закуску, зелёные помидоры дозаривают на подоконниках, под кроватями и в валенках, летом, несмотря на зловредных клещей, лазят по чащобам в поисках маслят и сыроежек, ползают по болотам в брусничную и клюквенную пору, ну а дров накалывают чуть ли не стометровые поленницы в запас на немоготу, чтоб хватило на три, а то и четыре зимы. После этого чувствуют себя богачами, у которых обеспечено тёплое существование.

В нудную осеннюю пору, когда октябрь-грязник наваливается со своими бусыми туманами и ранней непроглядью, курьянские воришки и бомжи выходят с топорами и косарями за головастыми капустными кочанами, одиноко дозревающими на опустевших огородцах рачительных хозяев. С неделю клянут и осуждают аборигены грабителей и поспешно солят и квасят капусту на зиму.

Вот и вся неприхотливая обыденность и весь белокурьинский героизм. Ничего примечательного. Всё, как по всей провинциальной Руси.

А тут меня будто поварским черпаком дербалызнули по лбу. Как раз это-то и интересно! Должен я всё про всё описать. Конечно, не для себя, а для тебя, Майечка. Обязан я тебе представить живописно, подробно и откровенно себя, житуху свою и, конечно, если хватит порёнки, хоженье за пять, а, может, и шесть морей.

Наш с тобой боцман Вова Иванков, когда сговаривал меня пойти с ним в море, брякнул, что главное в плаваньи – это баня-сауна, а баня без веника – это не баня. И поскольку в нашей вятской стороне, кажется, по утверждению Герцена, ничего кроме овса да берёзовых веников не растёт, то их и должен я прихватить с собой, когда кликнет из Калининграда Вова: свистать всех наверх!

Как водится у нас, сразу после Иванова дня принялся я ломать да рубить берёзовые ветки, вязать их в веники. Захотелось, чтоб каждый из них был на отличку. В один добавил верес для колючести да зверобой для пахучести, в другой мяту для аромату, третий – дубовый – листва будто жесть звенит. Ну и, конечно, нежный пихтовый лапник пошёл на веники для утончённых балованных любителей пены и пара. Весь твой сарай был увешан этими изделиями. Любопытным соседям не терпелось узнать, куда мне такая прорва веников?

– За границу. Там десять долларов штука, – отвечал я. Одни тянули: о-о, другие – сразу быка за рога: где принимают?

Колька Клин и Женька Золотуха пальцами у виска крутили:

– Сбрендил, Васенька. Бабы, видать, вовсе тебе мозги заморочили.

Конечно, от такой, как ты, моя Майечка, вполне сбрендить и свихнуться по фазе можно. Я ведь сразу языка лишился, как только тебя первый раз увидел. Не знаю до сих пор, за что ты меня такого пентюха полюбила. Вид у меня вовсе не товарный. Пожалела, наверное? Пожалела ведь? Ты – небесное, эфирное существо и восьмое чудо света. Никогда я не видел таких глаз с таинственным взглядом в тенистых ресницах. В глазах этих удивление и доверчивость. А стать какая, а фигурка, а поступь! Картинка да и только!

Ты сшила мне огромную челноковсую суму, синюю в клеточку, для бесчисленных веников. Получилась сума – сойти с ума. Из-под неё меня не видать. Сумка да ноги. Да что зря балесить, ты сама видела этот багаж, когда затаскивал я его в белокурьинский автобус, а потом в фирменный поезд «Вятка». С трудом втянул и в верхний отсек затолкал. Подальше от любопытных взоров.

На вокзале глаза у тебя стали печальные-печальные, даже страдающие. Из них исчезло удивление. Одна печаль, полная слёз. Ты меня провожала будто на войну. А если на войну, так, может, и вправду навсегда. И ехать мне расхотелось. «Постой, паровоз, не стучите, колёса. Кондуктор, нажми на тормоза!» Но я храбрился и напевал тебе другое: «На родном борту линкора в небо смотрят мачты. Я вернусь, подружка, скоро, не грусти, не плачь ты». А ты всё равно промокала глаза платком, и нос у тебя стал красным. И мне тоже захотелось уткнуться тебе в плечико.

– Если любишь, не пей, не лезь на рожон, а то утонешь. Береги себя. Море ведь, это знаешь… – заклинала ты.

Да, море, говорят, страшное и грозное. Я не видел его ни разу, а тут плыть мне обратно к тебе через пять или даже семь морей.

Ох, Майечка моя, майская моя зорюшка, отрада ненаглядная, куда и зачем кидает меня дурная моя судьба?

В поезде из-за веников литовская таможня меня чуть не забарабала в кутузку. Зря я, конечно, послушался Вову Иванкова и повёз веники из Кирова в Калининград. Что там нельзя было их нарубить или на тамошнем рынке купить? А Вова стоял на своём: вынь да положь мне родные вятские веники. Ностальгия, видишь ли, у него пробудилась. А меня от его ностальгии накренило и перекосило, пока таранил суму на пересадках.

– Эт-та шта у вас? – по складам, чётко выговорил здоровенный, кровь с молоком литовец-таможенник.

– Сувениры, – ответил я, не зная, как понятнее для иностранца назвать веники. У таможенника зажглись любопытством глаза: сувениры? Решил, что тут можно поживиться:

– Откройте!

Я замок-молнию на сумке раздёрнул.

– Обыкновенные веники, в бане мыться, – и помахал рукой, как будто залез на полок и парюсь.

– Веник? А может, там наркотик, конопля? – бдительно нахмурилась таможня. – Развяжите веники.

– А зачем развязывать? Веник весь вид потеряет. Тогда его на выброс, – взмолился я.

Второй таможенник, невысокий, черноусый, больше похожий на татарина, чем на литовца, догадливо спросил:

– В море идёте?

– Собираюсь в море, – ответил я.

– Ну, семь футов под килем, – пожелал он мне, и, взяв под руку упирающегося напарника, увёл в соседнее купе.

Видать, чернявый когда-то сам ходил в море и знал, к чему там веники. А здоровенному крепышу страсть как хотелось завести бузу, чтоб я откупался за несуществующие наркотики и коноплю. Но слава богу, пронесло.

Зато Вова встретил меня с восторгом (столько вятских веников!) и во всеоружии: с фляжкой коньяку у сердца. Удивился, что я на просушке. Он неустанно предлагал, а я неустанно отказывался, потому что в ушах звучал твой умоляющий голосок:

– Вася, не пей, если любишь меня.

А я ведь люблю.

И здесь все напоминало о тебе. Вова свозил меня в город Черняховск. Название наше, а вид у городка немецкий. Он прежде назывался Инстербург. Здесь ты жила до переезда в Белую Курью. Вова показал школу, где ты училась, торговый техникум, который ты закончила, где мучилась, заочно одолевая технологический институт, так что я теперь почти всё въяве знаю о тебе. Я с обожанием смотрел на дорожки, по которым ты ходила, готов был целовать твои следочки да не знал, где они.

А я подумал, зачем вас туда понесло? Там и родиной-то не пахнет. Хорошо, что ты вернулась.

Тут Вову знали все. По-моему, счёт друзей у него надо вести на сотни: с этим учился, с этим в армии служил, с этим на одном дворе жил. Все кричат: «Привет, Вова!»

Жаль, что много ездить было недосуг, потому что требовалось срочно оформлять документы. Кроме загранпаспорта, который сделали мне в Кирове, ещё куча бумаг.