Минут через 15 после Бати почти одновременно приехали капитан – высокий красавец с седыми висками, старпом, старший механик, кок, матросы. Если с нами, то девять душ. Весь экипаж. Хлопали друг друга по спине, обнимались с хрустом. Я, конечно, не распознал, кто из них кок, а кто матрос. Все одеты с иголочки, жёны нарядные, будто прибыли на бал. Видать, денежный люд. Да и как иначе, в загранку ходят, долларами получают, а я вблизи доллар не видел и на ощупь ни разу не осязал.
Вова меня знакомил со всеми, однако в голове у меня остался винегрет из имён, фамилий да прозвищ. Правда, капитан высокий, седоватый красавец запомнился. Посмотрел на меня пристально, но по-доброму.
Появились напитки покрепче пива, но я только пиво пригублял, потому что, как говаривала моя маманя, настойной принуды не было, да и слово, данное тебе, помню.
Народу с провожающими набралось порядочно: дамы, мамы, дети, внуки. Кто-то анекдоты травил, кто-то пробовал петь или, взяв за пуговицу куртки, пытался откровенничать, кто-то непременно хотел выпить за тех, кто в море, за тех, кого любит волна. А ещё: за тех, кто в небесах, на море, на вахте и на гауптвахте. Сумбур, в общем. Слёз не было. Видно, привычное это для калининградцев дело – проводины. А я думал о тебе. Вот если бы ты оказалась вдруг рядом со мной. Как бы мне было тепло, уютно и печально. Но опять для тебя – расстройство. Да и как ты без ковра-самолёта за две тыщи вёрст окажешься.
Представитель фирмы – этакий вылощенный, начищенный господин с тёмных очках привёз кейс с бумагами. Показали мне, что и где начертать, где просто расписаться. В общем, запродал я на восемь месяцев, двести сорок дней и ночей, а, может, и дольше своё тело и душу немецкому капитализму, поскольку русскому оказались мы не нужны.
Автобусом покатили в польский порт Щецин, который когда-то был немецкий Штеттином. Пожалели после войны Польшу, дали выход к морю. Штеттин стоял на реке Одер, а Щецин стоит на реке Одра. Вот такая разница.
Выгрузились. Вот и наш «Одер» – эдакая синяя солидная посудина. Тут уж пахнет морем, солью и водорослями.
Под гром железа по трапу вздымаюсь вслед за Вовой со своими вениками. Конечно, одром «Одер» не назовёшь. Красавец.
Боцман Владимир Савельевич Иванков подсчитал, что веников набирается в общей сложности 50 штук без моих. А когда узнали, что я один притаранил чуть ли не сорок штук, все зацокали языками, завосхищались: молодчик, корифей! Чуть ли не две тыщи вёрст из Вятки тащил эти ветки да листву.
– Так у нас ничего, кроме веников, не растёт, – оправдываясь, прибеднялся я.
– Так-таки ничего? А боцман говорит, что у вас самые красивые девахи и бабёхи тоже забойные водятся.
– Это само собой, – согласился я и опять вспомнил тебя.
– А в бане веник – дороже денег, – вдруг выдал афоризм альбинос Глеб Иванов. Все у него блондинистое: и волосы, и ресницы, и брови, только глаза синие. И с этим его суждением я согласился.
«Дембеля» – команда, сдающая нам судно, выходила на щецинский берег, виновато и смущённо поулыбываясь. Они отстрадовались, отмучились, впереди у них одни радости и удовольствия, а у нас – солёные волны. Вова толкнул меня в каюту, чтоб осваивался, а сам убежал принимать боцманские дела у какого-то Коли по фамилии Неделя. Коля, по Вовиным словам, человек в доску свой, надёжный и ему можно без бумаг доверять приёмку имущества.
Глеб Иванов взял надо мной шефство. Он-то со счёту сбился, сколько рейсов совершил в загранку. Абсолютно всё знает. Повёл меня на бак.
– Тут всё сплошная заграница, – разводя руками, просвещал он меня. – Это Польша, а там до Швеции рукой подать. Само собой, вот тут давние друзья: Литва, Латвия, Эстония, до Норвегии с Финляндией опять же недалеко, считай, тоже рукой подать.
– И везде ты был? – удивлялся я.
– Само собой. Я был, и ты будешь.
Мне стыдно признаться Глебу, что я живого моря ни разу не видел. Как говорят, вчистую, тет-а-тет, только на картинах Айвазовского. К примеру, «Девятый вал», который я воспринимал как сказку о чудищах. Ещё бы, там волна с многоэтажный дом, а людишки, как муравьи. Раздавит их водяная громада.
Водя меня по «Одеру», Глеб показывал своей ручищей открытое нутро посудины.
– Вот это трюма! Зерно «дембеля» привезли, мы, само собой, от него освободимся и будем грузиться, может, железом, может, удобрениями, а может, опять зерном. Что уж попадётся.
Открытые трюмы с ячменём, привезённым из Франции, проветривали теперь от токсичных газов, фужигированных на время перевозки. По дну были проложены дренажные трубы. По ним гнали воздух насосы. Всё это напоминало мне совхозную зерносушилку. На ней я не одну осень помытарился дома, в Белой Курье.
Глеб понял, что особо вникать тут мне не во что, и повёл к водяным цистернам.
– Само собой, без воды – и ни туды и ни сюды. Вот сюда закачиваем воды по 38 тонн, чтоб хватило на мытьё, питьё, на баню до следующей заправки. Само собой, забота о воде на первом месте. Тебе как матросу, само собой, надо это знать. Там машинное отделение, а там корма. Это спасательные шлюпки.
Глебово «само собой» повторялось везде.
Само собой, семья у него и гениальный ребёнок. Оставили его с бабушкой, чтоб одним съездить в гости. Бабушка встречает: «Дементий ваш уже в бога верит, хоть два годика всего. Раз двадцать меня уговаривал: «Молись и кайся! Молись и кайся!» Я уж решила, что в церкву пойду, раз ребёнок настаивает.
– Да он ведь мультик просил «Малыш и Карлсон», – сказали мы.
– Всё равно схожу помолюсь.
О сыне своём Глеб мог рассказывать без конца. Видать, крепко любит.
Для Глеба всё это было «само собой», а мне казалось, что все эти корабельные дела невозможно запомнить и постичь.
Повёл меня Глеб туда, где всё было понятнее и доступнее – «само собой», в столовую – камбуз. Здесь наголо бритый под Котовского, хорошо откормленный кок Олег Слаутин, уже успевший переодеться, рвал и метал, колдуя над сковородками и противнями. Минут через тридцать-сорок привалит сюда команда уничтожать жареного лосося.
Мы же опять «само собой» явились сюда, чтобы определить свой живой вес. Глеб сказал, что это полезно знать в начале рейса, чтобы всегда находиться в форме, и встал на напольные весы.
– Само собой, 88,5 , – поморщившись, сказал он. – Не мешает уменьшить тоннаж и сбросить пяток килограммов.
У меня он намерял 68 кэгэ и заключил:
– Само собой, пару килограммов можешь добавить для солидности, а то сухопарый, как бойцовый петух.
– А у меня 90, – сообщил Олег. – Разнесло. Надо сбавлять тоннаж, – и таинственно добавил, что купил пояс для сброски жира на животе и пояснице.
Олег любит крепкие, сочные и даже свирепые прикольные слова вроде: дербалызнуть, шарахнуть, залупенить, забубенить, забабахать, вмазать, вдрызг, в усмерть.
– Сегодня я заверетенил рыбное меню, – сообщил он мне.
Набравшись первых впечатлений, ушёл я на корму, чтоб связаться с тобой по сотику: «Где ты, милая, за далями дальними, за границами суровыми?», но девушкин голос бесстрастно сообщил: «Абонент не доступен». И второй раз – «не доступен», и третий. Побрёл я горестно в свою каюту, достал твою фотографию, чтоб остаться с тобой наедине. Ты, Майечка, смотришь куда-то мимо меня, но думаешь, конечно, обо мне. Какая ты красивая. И подумал тут я: придётся всё, что не удаётся сказать по сотику, доверить дневнику вот в этой каюте. Представь себе этакий чулан. Это моя каюта. Здесь не окно, а округлый иллюминатор, который бросает свет на приваренный к стене столик. Койка тоже приварена, и стеллаж тоже. Один железный стул – вольный обитатель. Гуляет куда хочет. Ну и тетрадь, как сказал Глеб «само собой», не привязана. В ней будет мой отчёт о хождении за пять, а, может, и шесть морей. Сегодня 19 августа, первый день на корабле, считай, в Балтийском море, но моря ещё не видно, сплошная толпа пароходов, катеров. Гул, пыхтение, плеск.
Я подумал, что устроят мне праздник Нептуна и в исподнем бросят в набегающую волну, однако Глебушка пояснил, что эдаким баловством занимаются на экваторе, а мы до него не доплывём, праздника Нептуна не будет, и пираты нас в залог брать не будут. Ну и слава Богу, а то и так впечатлений выше головы.
