– Биография должна быть густой и насыщенной, как соляной раствор, – провозгласил Вова.
Прежде всего надо было сделать для «раствора» паспорт моряка, а тут полагалось представить фотку, для которой должен я вырядиться в белый форменный пиджак с чёрным галстуком. Где я такой пиджак возьму? И у морского волка Вовы Иванкова такого парадного одеяния не оказалось. Но он же боцман: все ходы-выходы ему известны. Привёл меня в портовую фотографию. Там болтался на рогатой вешалке именно такой, как надо, белый форменный пиджак. Наверное, не одна сотня таких, как я, бедолаг была запечатлена в этом пиджаке: и воротник, и карманы изрядно засалились, но на фотке, сказали, это не видно. Под пиджак надевают вырезанную из бумаги манишку с нарисованным чёрным галстуком. Прикладываешь всё это – и моряк на полном серьёзе. Только к пиджаку очередь-сороконожка. Выстрадал, дождался, облачился. Фотограф с прищуром поглядел:
– Фуражечку повыше, головку на бочок. Улыбка. Снимаю!
И правда ведь получилось куды с добром. Снялся я – вылитый морской волк. Получишь, Майечка, мою фотку – не узнаешь – адмирал Нельсон или Витас Беринг. Но при Беринге, наверное, носили треуголки, а тут – вылитый боевой адмирал Кузнецов, или капитан Маринеско: «Капитан, капитан, улыбнитесь!» И я с улыбкой во весь рот.
На медицинской комиссии Вову чуть не забраковали по слуху. Вернее забраковали, но он не растерялся, пошёл в другую клинику, а там «ушник» за доплату его признал вполне слышащим. А я уже впал в панику. Вдруг Вову забракуют по слуху. Что я буду без него на корабле делать? Придётся не солоно хлебавши возвращаться домой.
На Вовиной даче уже груши-яблочки поспели, и сливы соком налились. Запад. Здесь теплее, чем у нас. А разговоры о том же, что и у нас: где навоз достать да перегною раздобыть? И Вовина жена Калерия, по-вовиному Калька, об этом страдала, слегка попиливала мужа. Я попросил у их соседа тракторок, и мы сгоняли с Вовой к ферме, а потом на болотце, начерпали перегноя да торфа. Привезли, чтоб разжиться похвалами. Каля смягчилась, закатила целый банкет с возлиянием. Поскольку я не пил, то был наглядным примером, каким должен быть «настоящий мужчина». А Вова для примера не годился, потому что пребывал навеселе и реагировал неадекватно, то есть употреблял мат.
Каля – женщина объёмная, в Вовином духе, глазки игривые, бровки подвижные. Брюнетка жарких кровей. И, видать, у Вовы на подозреньи. Всё он о каком-то Титове упоминал, а она пунцовела и злилась.
Расставание – довольно волнительная процедура. Всё воспринимается обострённо. Вова попросил меня сбацать песню «Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть». Это из фильма «Человек-амфибия».
– И меня забыли, – добавлял Вова.
Если бы я знал реакцию Калерии, ни за что бы горланить эту песню не стал. Видно, и вправду, был у Кали грешок, и Вова напоминал об этом. Калерия ударилась в горькие слёзы и даже в истерику. Пришлось ладонь на струны положить.
– Играй, играй, – кричал Вова. – Эй, моряк, ты слишком долго плавал…
– Сколько это может продолжаться?! – стонала Калерия. – Вовсе у меня ничего не было с этим Титовым.
Мне было жалко и Калю, и Вову. А Вова чего-то бубнил, доказывая, что было, а Калерия, наоборот, – не было. Я не вникал. Что было, то было – быльём поросло.
– Не зря говорят, что самое длинное на корабле, – это язык у боцмана, – рыдала Калерия. – Вот и болтаешь. Тут по телеку умная женщина выступала. Она сказала, что семья, где женщину хвалят четыре раза в день, никогда не распадается, два раза – число разводов редко, один раз – наполовину. А там, где, как у нас – одна ругань – вообще не семья. Ты хоть раз доброе слово обо мне при чужом человеке сказал?
– Он не чужой, – огрызнулся Вова. – За Титова тебя хвалить?
Так что прощался Вова не очень трогательно, поцеловал Калю как-то зло и хлопнул дверью. И она не поехала с нами.
Всю дорогу Вова рассказывал о том, что, наверное, не распознал, какая Калька есть на самом деле, что познакомился с ней случайно в санатории. Потанцевал, отвесил комплиментик типа: завидую вашему платью. Оно так близко к прелестям. Она вроде ухаживания принимала, шампанское пила, но в комнату не пустила. Значит, впечатления не произвёл.
– Известное дело, мужчина, как загар, сначала пристаёт, а потом смывается. Смылся и я. Не больно надо. Санаторная любовь внезапна и скоротечна. Положил глаз на шатенку Тину.
А Калерия, видимо, поняла, что допустила промашку. Прихватила меня по пути в столовую и говорит:
– Я думала, что моряки настойчивее.
Выходит, я донжуанить разучился?! Пришлось проявить настойчивость, пустить в ход всю технику обольщения. Женщины, даже самые бескорыстные, ценят в мужчине щедрость и широту. Они поэтичней мужчин. А что может быть прозаичней и противней скупости? Плюшкиных не любят. Я развернулся: цветы, коньяк, конфеты, катание на лодке. Конечно, все эти прогулки при луне, танцы, шманцы, обниманцы, поцелуи, щупанцы сказались. Из дома отдыха попал я в Калин дом. Обнаружилось, что старые кавалеры её не забывают. Пока я ходил в море, прораб Титов время не терял.
По пути на вокзал Вова горестно изливал мне душу и тоску, и разочарование.
– Мне кажется, что я уже не способен на чистую и хорошую любовь из-за той доступности женщин и лёгкости отношений, которая сложилась сейчас. Заболел я, вернее, захандрил. Это ещё до встречи с Калькой было. Никто меня не любит, никому я не нужен. А друг мой – врач пришёл на помощь.
– Я тебе сестричку пошлю, она всю хандру с тебя снимет.
Приходит этакая юная красавица, присела измерить температуру, пульс, а когда я погладил ножку, она без всякого стеснения этак обыденно раздевается – юрк под одеяло ко мне. Чувствуется, давно постигла постельное мастерство.
И если б это было редкостью. Еду на машине. Попросились две девушки-красавицы. Переглядываются. Одна говорит:
– Хотите, окажу услугу.
– Какую услугу?
– Ну женскую.
– Не миллион запросишь?
– Нет. Остановите машину.
Я остановил.
Одна девица вышла прогуляться, а вторая деловито и просто в машине справила обещанное.
Вот мне и кажется, что нет теперь любви, а остались только слова о ней и бесконечные песни.
– А Калерия? Она-то любит тебя?
– Не знаю.
А я подумал, что у меня всё иначе. Майечка меня любит.
Сбор команды 18 августа на вокзальной площади. Отсюда поедем на автобусе в польский город Щецин, где ждёт нас наше судно «Одер» под немецким флагом. И хозяин – немец, так что будем работать на немецкую буржуазию. Команда же русская, дружная, сплочённая во время прежних рейсов. Только нет нынче одного – Феликса Карасёва, попавшего на операцию. Я за него по протекции Вовы. «Одер», «Одер», вроде звучит, а по-нашему одёр – это измученная кобыла или мерин, кожа да кости.
Калерию Вова с собой на проводины не взял и был насупленным. И погода такая же, подстать его настроению. Лупит дождь по прозрачной пластиковой крыше автобусной остановки. Говорят, по дождику уезжать – к удаче. Я не против дождя, но как-то нудно на душе, когда всё вокруг мокрое да серое. К тому же мы оказались пока единственными. Вова теребил бородку. Видать, раскаяние его брало или та же ревность продолжала глодать. Спасение – фляжечка. Мне её совал Вова, но я держался, руку его отводил.
Наконец подкатило такси. Вылез кряжистый, пузатый, усатый коротыш – эдакий Тарас Бульба – помощник капитана, по-корабельному «батя» – Гуренко Николай Григорьевич. Он с женой, дочкой и зятем. У него тоже сумок полно, но моя, с вениками, самая объёмная, даже величественная. Косятся на неё, наверное, голову ломают: уж не перину ли я с собой взял вместе с подушкой.
Батя – щедрый мужичище – поставил на подоконник пластиковую бутыль с пивом литров на пять, метнул связку вяленой рыбы, зять его тут же принялся разделывать эту рыбёшку. Стаканы одноразовые наготове.
– Угощайтесь! В эдакую-то погоду – займи да выпей.
Я новичок. Всё в себя вбираю. И пиво тоже. Извини, Майечка, а то как-то неделикатно при знакомстве отказываться. Разговор идёт о футболе. Кто-то кого-то наголову разгромил. А у нас в Белой Курье и футбольной команды нет. Когда я маленький был, наши железнодорожники играли. Говорят, какую-то московскую команду вдрызг расколошматили. Но это из разряда преданий. Может, и не расколошматили.
