Внук опешил. Дед кое-как перевернулся на другой бок.

– Форточку открой, чтобы нос не воротить, – сказал он. – Планету надо убирать каждое утро.

Внук встал и открыл форточку. И остался стоять с книжкой в руках, внимательно разглядывая деда. Поинтересовался:

– Ладно, я баобаб, а ты кто?

– Я барашек в ящике! – обозлился дед и еще пуще закутался в одеяло.

Потом продолжил: – Ты, внук, ни одного цветка не понюхал. И на закат не смотрел ни разу, и никогда никого не любил. Все дела свои серьезные делал. – Вздохнул и дальше продолжил: – Слава богу, что я свой цветок докормил, допоил, от сквозняков спрятал. Пусть теперь ждет меня на своем астероиде.

Прав этот Антуан – важно любить один цветок из миллиона цветков.

Голос деда звучал тихо и совсем ослаб на последнем слове. Старик уснул. Книжечка в мягкой обложке выпала из рук внука и брякнулась на стол, собрав на скатерти складочки. На лбу внука тоже собрались складочки. Он сердито стукнул дверью о косяк, зашуршала и посыпалась штукатурка под отклеившимися обоями – точно так же шуршали и осыпались в его голове забытые истины.

Взгляд с потолка проследил за внуком и покинул комнату. Ему понравились путешествия во времени и возможность видеть себя и всех со стороны.

Стены домика побелены не только известью, но и снегом. И все вокруг от этого кажется белым. Белизна, правда, очерчена желтой изгородью, а на крыше дома лежит почерневшая от времени солома. Земли вокруг много, и вся она заросла тростником и камышами – озерцо здесь небольшое. Озеро сейчас поблескивает льдом.

Есть еще бревенчатый сарайчик. Конь вороной полувисит на широких кожаных ремнях, закрепленных на балках под крышей сарайчика. Конь вороной порой встанет на дрожащие ноги, выдохнет жаркий воздух из ноздрей и снова позволит ремням тихо покачивать свое уставшее тело.

С легким скрипом открывается дверь сарайчика, морозный воздух без спроса вваливается в помещение. Тулуп в шапке военных лет и в валенках перешагивает через порог, делает два шага и обнимает коня за шею. Голова коня, покоившаяся до сих пор в яслях с сеном, как шея лебедя, ложится на тулуп и шумно вздыхает. Человек и животное замирают в объятьях любви.

Взгляд с потолка покрылся мурашками. Не хочет нынешний дед предавать своего деда. И расставаться с постаревшим конем не хочет, и на бойню его вести не хочет.

Все село над этим потешается. Правда, у каждого от этой потехи сердце стынет, но люди помалкивают об этом. Смех – он жизнь продлевает.

Дверь сарайчика скрипит снова, входит бабушка с внуком на руках. На бабушке старенький полушубок, а внук, одетый во все теплое, еще укутан сверху пуховым платком.

Конь вороной слизывает кусочек сахара с детской ладошки. А взгляду с потолка щекотно смотреть на нежные прикосновения этих замшевых губ.

Внук взлетает в воздух и через секунду приземляется на спине коня. Конь собирается с силами и встает на ноги. Конь – под внуком.

Взгляд с потолка наполняется слезами умиления. Одна слеза падает вниз. Конь вороной реагирует на прикосновение любви свыше. Он нежно ржет, и это негромкое ржание радует мальчика. Он запрокидывает голову и смеется. Смейся, смейся – смех продлевает жизнь.

Сорокалетний внук стоит у кровати и разглядывает слепую маску спящего деда. А маска вдруг улыбнулась во сне. И из уголка правого глаза выкатилась неожиданная слеза.

«Ни фига себе!» – подумал внук и отошел от кровати, думая, что дед подглядывает за ним.

Пол под ногами дышал. Внук, чего-то вдруг испугавшись, прошел на кухню и быстро перемыл всю посуду. Потом у подъезда вытряхнул крошки из скатерти. Входившая в подъезд женщина проговорила:

– Если стирать этакую красоту надумаете, то только в теплой воде, мылом и непременно руками.

Скатерть посвежела, стол стал выглядеть как-то иначе. Внук протер пол в прихожей, перемыл обувь у порога. Чай сам запросился на посвежевшую скатерть. И пил он этот чай как-то иначе. Даже странно – и пачка та же, и сахар тот же, а вкус совершенно другой. «Тик-так», – согласились часы с мыслями внука.

Он поглядел на часы, а те засмущались – забыли про них люди. Влажной салфеткой протер внук засиженный мухами циферблат. Потом, сняв часы со стены, протер весь корпус. Вернулся к чаю, кусая нехотя воздушную ром-бабу. Деду ром-бабы тоже нравятся. В последнее время ему и мясо не по нраву, и сыр – разве что яичко всмятку или огурчики маринованные.

А еще – ром-баба.

Не хочет дед расставаться ни с бабушкой, ни с конем. Он старательно жмурит глаза, старческие веки дрожат и отгоняют сон. Пришлось глаза раскрыть. Увидел, что комната стала светлее, а скатерть на столе ярче. Увидел за столом внука.

– Проснулся, дед? Видеть вроде стал лучше.

– В магазин, что ли, ходил?

– С чего ты взял?

– Да рубаха на тебе прямо как из магазина.

Внук огладил себя руками. Новехонькая рубашка и вправду немножко топорщилась, а ворот вообще отдавал почти каменной белизной.

– Обувь в шкаф убирал. Гляжу, лежит в целлофане. Чего ей лежать, думаю? Взял и надел.

– Ишь ты! А я в чем в гробу лежать буду?

Внук растерялся, начал расстегивать пуговицы на рубашке.

– Никому от тебя покою нет, – сердито проговорил дед. – Тебе родить надо баобаба, чтобы был такой, как ты. И чтобы сидеть возле тебя сиднем и ничего не делать. Понял?

Внук неохотно слушал и переодевался в свой несвежий свитер.

– Закат надо смотреть, – проворчал дед, – у нас его из окна видно.

– Зачем? – спросил внук.

– А чтобы цветами любоваться.

– Зачем? – еще раз спросил внук.

– Тогда увидишь свой цветок среди других.

– Дед, да что ты привязался к этой книжке? Там же все выдумано!

– Там все ясно, дурень! Была у меня роза…

Внук понятливо закивал головой и ушел с этой пустой головой в прошлое. Дед это заметил и произнес:

– У тебя кактус был – зеленый, неопытный. Он бы и зацвел красотой невиданной, если бы ты не был баобабом. Самые лучшие годы на малолеток потратил!

Внук отошел к окошку. «Завтра бы стекла помыть да протереть газетой, как мама это делает», – подумал он.

– Слушай, дед, да никого я не трогаю. Я просто живу.

– А то я не знаю! А ты трогай, с пути убирай, соломку стели.

Дед выпростал руку из-под одеяла и положил ее на грудь. Его щеки порозовели, а глаза заблестели.

– Можно думать, что это ты, а не я, напился чаю, – хмуро сказал внук.

– Если еще есть, то и я выпью. С бабою.

Дед имел в виду ром-бабу из кулинарии. И началось чаепитие. Внук отламывал кусочек ром-бабы и вталкивал его в беззубый рот деда. Потом из столовой ложки поил деда теплым чаем. Причем делал это внук как-то особенно сердечно. Не так, как всегда. Дед почувствовал эту сердечную теплоту, и душа его согрелась.

– Чай – он бодрит, – произнес он. – Даже спать не хочется. Еще почитай.

На этот раз внук читал чуть ли не с выражением. Дед слушал, как дите малое, и глаза его блуждали по комнате. Часы на стене поблескивали старой позолотой. Встретившись с ними взглядом, старик заулыбался. Тиканья часов слышно не было – видимо, часы тоже слушали.

– Еще не спишь? – спросил внук.

– Опять все про тебя было написано, – ответил дед.

– Да неужто?

– А сам посуди. Планета короля – это про тебя. Как ты жил? Все для тебя должно было быть. Молодых девчонок возле себя держал, а они, раскрыв рот, слушали тебя и во всем слушались. А помнишь ли ты, что писал твой Экзюпери? Спросить с каждого можно лишь то, что он способен дать.

Нельзя приказать варить кисели девчонке в шестнадцать лет. Ей платья каждый день менять надо. Да и вас, парней. Ты молод, но они еще моложе.

А молодость честолюбива, глупа и тщеславна. Ей кажется, что она всех красивее, всех нарядней и умнее. Ох и умница твой Экзюпери!

Дед даже голову приподнял, и внуку пришлось присесть рядом и свернуть вдвое подушку, чтобы голова деда была повыше. Он не сердился на деда, а дед не сердился на него. Какая-то мягкая печаль нашла себе место в сознании и того, и другого.