Через некоторое время отец заметил меня и поднял ее.

– С тебя полпенни за представление, господин Зевака! – усмехнулся он. – Ты почему еще здесь, парень? Могу побиться об заклад на те же полпенни, ты хотел о чем-то спросить.

– А почему мы останавливаемся возле серовиков?

– Таков обычай, мой мальчик! – величественно ответил он, разведя руками. – И предрассудок. В любом случае это одно и то же. Мы останавливаемся потому, что камни приносят удачу, и потому, что всем приятно вдруг взять и остановиться на отдых.

Он помолчал.

– Я про них даже стишок знал. Как же там было-то?..

Отец немного постоял, глядя в никуда и теребя нижнюю губу. Наконец он покачал головой.

– Нет, конец последней строчки забыл. Господи, до чего же я не люблю стихи! Как вообще можно запомнить слова, если они не положены на музыку?

Он сосредоточенно насупил брови, беззвучно повторяя слова про себя.

– А что такое «тягокамень»? – спросил я.

– Это старое название лоденников, – объяснила мать. – Кусочки звездного железа, которые притягивают к себе всякое другое железо. Я такой видела много лет назад, в собрании диковинок.

Она подняла взгляд на отца, который все что-то бубнил себе под нос:

– Мы же с тобой видели лоденник в Пелересине, да?

– А? Что? – Вопрос вывел его из задумчивости. – Ну да. В Пелересине.

Он снова подергал себя за губу и нахмурился.

– Сын мой, даже если ты все забудешь, помни одно. Поэт – это музыкант, который не умеет петь. Слова вынуждены искать путь к разуму человека прежде, чем добраться до сердца, а у многих людей разум – мишень прискорбно мелкая. Музыка же трогает сердце напрямую, независимо от того, насколько мелок или упрям разум слушателя.

Мать несколько неженственно фыркнула:

– Сноб! Ты просто стареешь. – Она театрально вздохнула. – На самом деле, в том-то вся и трагедия. Второе, что покидает человека – это его память.

Отец негодующе напыжился, но мать не обратила на него внимания и сказала мне:

– Кроме того, единственный обычай, который заставляет труппы останавливаться возле серовиков – это лень. Стишок должен был выглядеть как-то так:

Отец подошел к ней со спины, и глаза у него мрачно сверкнули.

– Старею? – вполголоса переспросил он, вновь принимаясь разминать ей плечи. – Женщина, я намерен тебе доказать, как ты не права!

Она лукаво улыбнулась:

– Сударь, я намерена вам это позволить!

Тут я счел за лучшее оставить их разбираться между собой и торопливо зашагал в сторону Бенова фургона, когда отец окликнул меня сзади:

– Ну что, гаммы завтра после обеда? И второй акт «Тинбертина»?

– Ладно!

Я пустился вприпрыжку.

Когда я вернулся к фургону Бена, он уже распряг Альфу с Бетой и чистил их. Я принялся раскладывать костер: обложил кучку сухой листвы шалашиком из прутиков и веточек, снизу тонких, сверху потолще. Управившись, я обернулся к Бену.

Бен снова молчал. А когда заговорил, я буквально видел, как он подбирает слова.

– Что тебе известно о новой песне твоего отца?

– Это про Ланре-то? – уточнил я. – Немного. Ты же знаешь, какой он. Никому ничего не показывает, пока не закончит. Даже мне.

– Я не о самой песне, – сказал Бен. – Я об истории, которая за ней стоит. Об истории Ланре.

Я вспомнил десятки историй, которые при мне собирал отец за последний год, пытаясь нащупать общие нити.

– Ланре был князь, – сказал я. – То ли король… Знатный кто-то. Он хотел сделаться могущественней всех на свете. Он продал душу за власть, но потом что-то пошло не так, и он, кажется, то ли с ума сошел, то ли никогда больше не мог уснуть, то ли…

Я увидел, что Бен качает головой, и остановился.

– Не продавал он душу, – сказал Бен. – Ерунда это все.

Он испустил тяжкий вздох и как будто сдулся.

– Нет, я все делаю не так! Забудь про песню твоего отца. Поговорим об этом после, когда он закончит. Просто, зная историю Ланре, тебе было бы проще понять некоторые вещи.

Бен перевел дух и начал снова:

– Вот, предположим, у нас есть безрассудный шестилетний ребенок. Много ли вреда он может причинить?

Я ответил не сразу, не зная, какого ответа он ждет. Пожалуй, лучше всего будет ответить прямо:

– Немного.

– А предположим, ему двадцать лет, а он все такой же безрассудный – насколько он опасен?

Я решил придерживаться очевидных ответов:

– Все равно не очень, но опасней, чем прежде.

– А если дать ему меч?

До меня начало доходить. Я зажмурился.

– Намного опасней! Да, Бен, я все понял. Правда понял. Могущество – это хорошо, и глупость, по большей части, безобидна. Но вот могущество, соединенное с глупостью, опасно.

– А я не говорил про «глупость» – поправил меня Бен. – Ты же умный. Мы оба это знаем. Но ты бываешь безрассуден. Умный, и при этом безрассудный человек – одна из самых ужасных вещей, какие только бывают. Хуже того: я поделился с тобой опасными знаниями.

Бен посмотрел на разложенный мною костер, потом взял листик, пробормотал несколько слов и стал смотреть, как между прутиков и растопки трепещет маленький огонек. Он взглянул на меня:

– Ты можешь убить себя вот таким простым действием. – Он криво усмехнулся. – Или поисками имени ветра.

Он начал было говорить что-то еще, потом остановился и потер лицо руками. Снова тяжело вздохнул и как будто сдулся. Когда он отвел руки, лицо у него выглядело усталым.

– Напомни-ка, сколько тебе лет?

– Двенадцать будет в том месяце.

Он покачал головой:

– Об этом так легко забыть! Ты ведешь себя не на свой возраст.

Он пошевелил костер палкой.

– Мне было восемнадцать, когда я поступил в университет, – сказал он. – К тому времени как я узнал столько, сколько знаешь ты, мне исполнилось двадцать.

Он не отрываясь смотрел в огонь.

– Прости меня, Квоут. Сегодня вечером мне надо побыть одному. Мне надо поразмыслить.

Я молча кивнул. Слазил в его фургон, достал треногу, чайник, воду и чай. Принес все это и тихонько положил рядом с Беном. Когда я пошел прочь, он все еще смотрел в огонь.

Понимая, что родители не рассчитывают, что я вернусь так скоро, я направился в лес. Мне и самому надо было поразмыслить. Я был обязан Бену хотя бы этим. И жалел, что не смогу сделать большего.

Миновал полный оборот, прежде чем Бен снова сделался самим собой, живым, веселым Беном. Но и тогда между нами не стало все как раньше. Мы по-прежнему были очень дружны, и все-таки что-то стояло между нами, и я видел, что Бен намеренно держится отстраненно.

Уроки наши почти прекратились. Бен остановил мое только-только начавшееся изучение алхимии, ограничившись одной только химией. Обучать меня сигалдри он отказался вовсе, а главное, свел к минимуму обучение симпатии – он давал мне только то, что считал безопасным.

Эта медлительность меня бесила, однако я помалкивал, рассчитывая, что, если я буду демонстрировать ответственность, скрупулезность и добросовестность, Бен рано или поздно успокоится и все пойдет на лад. Мы были одной семьей, и я знал, что все неурядицы между нами так или иначе загладятся. Мне нужно было только время.

Я и не подозревал, что наше время уже на исходе.

Городок звался Хэллоуфелл. Мы задержались там на несколько дней, потому что в городке был хороший каретник, а почти все наши фургоны так или иначе нуждались в наладке и починке. И, пока мы ждали, Бен получил предложение, от которого он не мог отказаться.