– Ну, что вы на меня так смотрите? – сказал он им. – Все мы на голодном пайке! К тому же вы-то и травки пощипать можете.

Он погладил ослика и принялся всухомятку уминать плющеный овес, время от времени выплевывая шелуху.

Мне сделалось ужасно грустно: бедный старик скитается один по дорогам, и поговорить-то ему не с кем, кроме собственных ослов! Эдема руэ тоже несладко живется, но мы по крайней мере не одни. А этот человек был один-одинешенек.

– Да, ребятки, далеконько мы забрались от цивилизации! Те, кому я нужен, мне не доверяют, а те, кто мне доверяет, не могут себе позволить мои услуги.

Старик заглянул в свой кошелек:

– Осталось полтора пенни, так что выбор у нас невелик. Что мы предпочтем: вымокнуть сегодня или остаться голодными завтра? Заработать тут не выйдет, так что придется выбирать: либо одно, либо другое.

Я высунулся из-за угла дома, чтобы прочитать то, что написано на боку старикова фургона. Там говорилось следующее:

«АБЕНТИ: НЕПРЕВЗОЙДЕННЫЙ АРКАНИСТ!

Писарь. Химик. Зубной врач. Непревзойденный пивец.

Редкие товары. Ищу воду с помощью лозы. Лечу любые хвори.

Отыскиваю потерянное. Чиню испорченное.

Гороскопов не составляю. Приворотными зельями не торгую. Порчу не навожу».

Абенти заметил меня, как только я показался из-за дома, за которым прятался.

– Привет! Чем могу служить?

– А у вас «певец» с ошибкой написано, – заметил я.

Он, похоже, удивился.

– Да это шутка такая, – объяснил он. – Я же не певец, я просто еще и эль варю временами.

– А-а! – кивнул я. – Понятно.

Я вынул руку из кармана:

– Продайте мне чего-нибудь на один пенни!

Его, похоже, разбирал смех и любопытство одновременно.

– А чего тебе надо?

– А лациллиум у вас есть?

За последний месяц мы раз десять ставили «Благородного Фариена», и в моей детской голове кишели интриги и убийства.

– Ты что, боишься, что тебя кто-нибудь отравит? – спросил он, несколько ошеломленный.

– Вообще-то нет. Но сдается мне, что, если ждать до тех пор, пока обнаружишь, что тебе нужно противоядие, добывать его будет уже поздновато.

– Ну, пожалуй, я бы мог продать тебе лациллиума на один пенни, – сказал он. – Это как раз будет нужная доза на человека твоего роста. Однако лациллиум сам по себе – опасная штука. Он помогает далеко не от всех ядов. А если принять его некстати, он может серьезно навредить.

– У-у, – сказал я. – А я и не знал.

В пьесе лациллиум фигурировал как надежная панацея от всего подряд.

Абенти задумчиво приложил палец к губам:

– А можешь ли ты пока что ответить мне на один вопрос?

Я кивнул.

– Чья это там труппа?

– Ну, в каком-то смысле моя, – сказал я. – Но вообще-то это труппа моего отца, потому что он там всем заправляет и решает, куда нам ехать дальше. И в то же время – барона Грейфеллоу, потому что он наш покровитель. Мы люди барона Грейфеллоу.

Старик посмотрел на меня с усмешкой:

– Я про вас слышал. Хорошая труппа. Вы пользуетесь хорошей репутацией.

Я кивнул, не видя смысла в ложной скромности.

– Как ты думаешь, заинтересует ли твоего отца моя помощь? – спросил он. – Не могу сказать, что я такой уж хороший актер, но иметь меня под боком весьма полезно. Я могу изготовлять грим и румяна без применения свинца, ртути и мышьяка. Могу быстро и чисто устроить яркое освещение. Разноцветное, если надо.

Долго раздумывать мне не пришлось. Свечи дороги и гаснут от сквозняков, факелы коптят, воняют и грозят пожаром. Ну а про опасность грима в труппе всякий знал с малолетства. Трудно сделаться старым, опытным актером, когда каждые три дня мажешь лицо ядом и к двадцати пяти годам сходишь с ума.

– Возможно, я несколько превышаю свои полномочия, – сказал я, протягивая ему руку, – но позвольте мне первым приветствовать вас в нашей труппе!

Поскольку я стремлюсь поведать о своей жизни и деяниях честно и непредвзято, не могу не упомянуть о том, что я пригласил Бена в труппу отнюдь не из чистого альтруизма. Нет, качественный грим и хорошее освещение нам действительно пришлись весьма кстати. Правда и то, что мне просто сделалось жаль одинокого старика, скитающегося по дорогам.

Но прежде всего меня разобрало любопытство. Я видел, как Абенти сделал нечто, чему я не находил объяснений, нечто удивительное и загадочное. Я не про трюк с симпатическими лампами. Это-то я распознал с первого взгляда: обычная показуха, фокус, призванный произвести впечатление на невежественную публику.

Но вот то, что он сделал потом, было нечто совсем иное. Он призвал ветер – и ветер явился на зов. Это была магия. Настоящая магия. Магия вроде той, про какую я слышал в историях про Таборлина Великого. Магия, в которую я не верил лет с шести. А теперь не знал, чему верить.

И я пригласил его к нам в труппу, надеясь получить ответы на свои вопросы. Тогда я этого еще не знал, но я искал имя ветра.

Абенти был первый арканист, которого я встретил в своей жизни – странная и завораживающая личность с точки зрения мальчика. Он разбирался во всех науках: ботанике, астрономии, психологии, анатомии, алхимии, геологии, химии…

Бен был дородный, с живыми, блестящими глазами, которые быстро перескакивали с одного на другое. Вдоль затылка у него шла полоса темных седеющих волос, но бровей у него не было (это мне в нем запомнилось больше всего). Точнее, брови-то были, только они не успевали отрасти после того, как он в очередной раз их спалит во время какого-нибудь алхимического опыта. От этого вид у него был вечно удивленный и насмешливый одновременно.

Говорил он негромко, много смеялся и никогда не демонстрировал свое остроумие за чужой счет. Бранился он, как пьяный матрос, сломавший ногу, но исключительно на своих осликов. Осликов звали Альфа и Бета, и Абенти кормил их морковкой и кусочками сахара, когда думал, что никто этого не видит. Особенное пристрастие он питал к химии, и отец говорил, что не встречал человека, который бы варил более качественный самогон.

Со второго дня, как он присоединился к труппе, я повадился ездить в его фургоне. Я задавал вопросы, он отвечал. Потом он просил что-нибудь спеть, и я бренчал ему на лютне, которую заимствовал в отцовском фургоне.

Временами он и сам принимался петь. У него был звонкий, бесшабашный тенор, который то и дело уходил в сторону, ища ноты там, где их нет. Чаще всего он при этом останавливался и смеялся над собой. Бен был хороший человек и ничуть не важничал.

Вскоре после того как Абенти присоединился к труппе, я спросил у него, что значит быть арканистом.

Он посмотрел на меня задумчиво:

– Ты когда-нибудь встречал арканистов?

– Ну, мы как-то раз наняли одного в дороге, чтобы починить треснувшую ось… – я задумался, вспоминая. – Он ехал в глубь страны с рыбным обозом.

Абенти только рукой махнул:

– Да нет, мальчик! Я про настоящих арканистов говорю. Не про бедолагу, который таскается по дорогам с обозами и накладывает чары холода, чтобы мясо не протухло.

– А в чем разница? – спросил я, чувствуя, что он ждет этого вопроса.

– Ну-у, – протянул он, – это долго объяснять…

– Нестрашно, – сказал я, – у меня нет ничего, кроме времени, зато времени у меня предостаточно!

Абенти взглянул на меня оценивающе. Я этого ждал. Его взгляд говорил: «Ты выглядишь как ребенок, а говоришь как большой». Я надеялся, что он скоро к этому привыкнет. Когда с тобой говорят, как с ребенком, это очень надоедает, даже если ты и в самом деле ребенок.

Он вздохнул.

– Понимаешь, знать пару фокусов – это еще не значит быть арканистом. Возможно, такие люди умеют вправлять кости или читать на древневинтийском. Может быть, они даже немного владеют симпатией…

– Симпатией? – как можно вежливей перебил я.