Я тупо уставился на свои руки, окровавленные в тех местах, где щепки поранили кожу.

– Этот пащенок меня укусил! – тихо сказал Пайк, как будто поверить не мог в то, что случилось.

– Слазь с меня! – сказал мальчишка, который лежал на спине.

– Говорил же я тебе, нельзя говорить таких вещей! Видишь, что вышло?

Рожа Пайка исказилась и побагровела.

– Укуси-ил! – взревел он, и со всей дури пнул меня в голову.

Я попытался увернуться, не повредив при этом лютню еще сильнее. Его пинок пришелся мне в почки, и я снова распростерся на обломках, расплющив их больше прежнего.

– Видал, что бывает, когда насмехаешься над именем Тейлу?

– Да заткнись ты со своим Тейлу! Слезь с меня и забери эту штуку. Может, Дикен за нее все равно хоть что-нибудь даст.

– Погляди, что ты наделал!!! – орал на меня Пайк. Пинок угодил мне в ребра и развернул меня набок. В глазах начало темнеть. Я был почти рад этому, это меня отвлекало. Но глубинная боль никуда не делась, никуда не ушла. Я стиснул окровавленные руки в саднящие кулаки.

– Вот эти шишечки вроде целы. А они серебряные такие, зуб даю, они тоже денег стоят!

Пайк снова занес ногу. Я попытался было вскинуть руки, чтобы защититься, но руки только бессильно дернулись, и Пайк пнул меня в живот.

– Хватай вон ту штуковину…

– Пайк! Па-айк!

Пайк еще раз пнул меня в живот, и меня слабо стошнило на камни мостовой.

– Эй, а ну, стоять! Городская стража! – заорал новый голос. На мгновение воцарилась тишина, потом – шарканье и топот убегающих ног. Секунду спустя мимо протопали тяжелые сапоги и тоже исчезли в отдалении.

Помню, как болело в груди. А потом я потерял сознание.

Из тьмы меня вытряхнул кто-то, кто выворачивал мои карманы. Я попытался было открыть глаза, но безуспешно.

Я услышал голос, бормочущий себе под нос:

– Как, и это все, что я получу за то, что спас тебе жизнь? Медяк и пара шимов? Выпивка на один вечер? Вот бестолковый ублюдок!

Он гулко закашлялся, меня обдало перегаром.

– И верещал еще! Кабы ты не верещал, как девка, я бы и не стал так торопиться!

Я попытался было что-то сказать, но у меня вырвался лишь стон.

– Ну, хоть живой, и на том спасибо.

Я услыхал кряхтение – человек встал, тяжелый топот его башмаков удалился прочь, и настала тишина.

Через некоторое время я обнаружил, что могу открыть глаза. Перед глазами все плыло, и нос, казалось, раздуло больше головы. Я аккуратно его ощупал. Сломан. Вспомнив уроки Бена, я ухватился за нос с двух сторон обеими руками и резким рывком вправил его на место. Стиснул зубы, сдерживая болезненный вскрик, и глаза наполнились слезами.

Я проморгался и с облегчением обнаружил, что улица уже не выглядит такой размытой, как только что. Содержимое моего мешка валялось на земле возле меня: полмотка бечевки, тупой ножичек, «Риторика и логика» и остатки той краюхи, которой накормил меня крестьянин. Как давно это было!

Крестьянин… Я подумал о Сете и Джейке. Теплый хлеб с маслом. Песни на телеге. Они предлагали убежище, новый дом…

Внезапное воспоминание вызвало приступ тошнотворной паники. Я огляделся по сторонам. От резкого движения заболела голова. Я принялся рыться руками в отбросах, и нащупал ужасно знакомые щепки. Я немо уставился на них, а мир вокруг тем временем незаметно начал темнеть. Я бросил взгляд на узкую полоску неба над головой и увидел, что оно лиловеет. Смеркалось.

Сколько же уже времени? Я поспешно собрал свои пожитки, обойдясь с книгой Бена бережней, чем со всем остальным, и захромал туда, где, как я надеялся, находилась Приморская площадь.

К тому времени как я отыскал площадь, на небе угасали последние отсветы заката. Несколько телег лениво расползались посреди немногих припозднившихся покупателей. Я, хромая, метался из угла в угол площади, точно безумный, разыскивая старого крестьянина, который меня подвез. Разыскивая те уродливые, шишковатые тыквы.

Задыхаясь и спотыкаясь, я наконец нашел книжную лавку, напротив которой остановился Сет. Сета и его телеги нигде не было. Я рухнул на пустое место, где раньше стояла телега, и враз ощутил боль всех травм, на которые до сих пор заставлял себя не обращать внимания.

Я ощупал их одну за другой. Несколько ребер очень болело, но я не мог определить, сломаны они или хрящ порван. Если резко повернуть голову, накатывало головокружение и тошнота – вероятно, сотрясение мозга. Нос у меня был сломан, а ушибов и ссадин было просто не сосчитать. И еще я был голоден.

Последнее было единственной проблемой, с которой я мог что-то сделать. Я достал то, что оставалось от сегодняшнего хлеба, и съел его. Хлеба было мало, но все-таки лучше, чем ничего. Я напился из конской колоды. Мне достаточно сильно хотелось пить, чтобы не обращать внимания на то, что вода солоноватая и несвежая.

Я подумал было уйти из города, но в моем нынешнем состоянии мне потребовалось бы несколько часов ходьбы. К тому же за пределами города меня не ждало ничего, кроме многих миль крестьянских пашен. Ни деревьев, за которыми можно спрятаться от ветра. Ни хвороста, чтобы развести костер. Ни кроликов, на которых можно ставить силки. Ни кореньев, которые можно нарыть. Ни папоротника для постели…

Я был так голоден, что желудок стянуло тугим узлом. Тут, по крайней мере, откуда-то пахло жареной курицей. Я пошел бы на запах, но голова слишком сильно кружилась, а ребра болели. Может, завтра кто-нибудь даст мне что-нибудь поесть… А сейчас я слишком устал. И хотел только одного – спать.

Мостовая уже успела остыть после дневного солнца, поднимался ветер. Я перебрался на порог книжной лавки, чтобы укрыться от ветра. Я почти уже уснул, когда хозяин лавки отворил дверь и пнул меня, велев убираться, а то он стражу кликнет. Я поспешно захромал прочь.

Потом я отыскал в переулке несколько пустых ящиков. Я свернулся за ними, избитый и усталый. Зажмурил глаза, стараясь не вспоминать, каково это – выспаться в тепле, рядом с людьми, которые тебя любят.

То была первая ночь из почти трех лет, которые я провел в Тарбеане.

Время было послеобеденное. Точнее, оно было бы послеобеденным, если бы мне было чем обедать. Я клянчил милостыню на Купеческом кругу. Пока что день принес мне два пинка (один от стражника, один от наемника), три тычка (два от погонщиков, один от матроса), одно новое ругательство, описывающее анатомически маловероятную ситуацию (тоже от матроса), и брызги слюны от довольно неприятного старикашки неопределенных занятий.

И один железный шим. Это я приписывал скорее законам вероятности, чем людской доброте. Даже слепая свинья нет-нет, а желудь отыщет.

Я провел в Тарбеане почти месяц и накануне впервые попробовал воровать. Начало было не слишком многообещающее. Я сунул руку в карман мяснику и попался. Это стоило мне такой затрещины, что сегодня у меня кружилась голова всякий раз, как я пытался резко встать или начать двигаться. Первая проба сил в воровстве меня не особо воодушевила, и я решил, что сегодня буду просить милостыню. Милостыню подавали в целом как обычно.

Живот сводило от голода, а если купить черствого хлеба на один шим, это все равно особо не поможет. Я уже подумывал перейти на другую улицу, когда увидел, как какой-то мальчишка подбежал к нищему младше меня на другой стороне улицы. Они о чем-то взбудораженно потолковали и побежали прочь.

Разумеется, я последовал за ними, влекомый бледной тенью своего былого жгучего любопытства. Кроме того, то, что заставило их посреди дня сорваться с насиженного места на углу оживленной улицы, наверняка заслуживало внимания. Может, тейлинцы опять хлеб раздают. Может, лоток с фруктами опрокинулся. А может, стража кого-нибудь вешает… В общем, потратить на это полчаса было не жалко.

Я следовал за мальчишками по извилистым улочкам и наконец увидел, как они свернули за угол и сбежали по лестнице в подвал сгоревшего дома. Я остановился. Слабая искорка любопытства затухла под давлением благоразумия.