А потом грудь мне что-то сдавило, как будто я очутился глубоко под водой.

Я попытался вздохнуть и понял, что не могу. Я слегка удивился и продолжал пытаться. Было такое ощущение, как будто я грохнулся на спину и из меня вышибло дух.

И тут вдруг я осознал, что наделал. Меня прошиб холодный пот, я отчаянно вцепился в рубаху Бена и принялся тыкать пальцем в свою грудь, в шею, в разинутый рот.

Лицо Бена из изумленного сделалось мертвенно-бледным.

Я осознал, как тихо стало вокруг. Ни одна травинка не шелохнется. И даже стук колес фургона доносился как-то приглушенно, словно издалека.

Разум мой выл от ужаса, все мысли затопило страхом. Я принялся хвататься за горло, раздирая ворот рубахи. Сквозь звон в ушах гремело колотящееся сердце. Грудь пронзала боль, я все напрягался, пытаясь вдохнуть.

Бен стремительно – я еще ни разу не видел, чтобы он двигался так быстро, – ухватил меня за разорванную рубаху и соскочил с подножки фургона. Спрыгнул в траву у дороги и шваркнул меня оземь с такой силой, что из меня бы непременно вышибло дух, если бы я только мог дышать.

Я забился на земле. Из глаз у меня хлынули слезы. Я понимал, что сейчас умру. Глаза жгло. Я, как безумный, впивался в землю немеющими, холодными как лед пальцами.

Я слышал, что кто-то что-то кричит, но словно издалека. Бен упал на колени рядом со мной, но небо над ним уже темнело. Он выглядел каким-то рассеянным, словно прислушивался к чему-то, чего я слышать не мог.

Потом посмотрел на меня. Я помню только его глаза: они смотрели откуда-то издалека, и жуткая сила была в них, холодная и бесстрастная.

Он посмотрел на меня. Его губы шевельнулись. Он призвал ветер.

Я содрогнулся, как листок, пораженный молнией. И грянул черный гром.

Следующее, что я помню, – это как Бен поднимал меня на ноги. Я смутно сознавал, что прочие фургоны остановились и из них выглядывают любопытные лица. Из нашего фургона выскочила мать, Бен встретил ее на полдороге и со смешком сказал ей что-то ободряющее. Что именно – я не разобрал, я был занят тем, что дышал, глубоко и вдумчиво.

Прочие фургоны покатили дальше. Я молча побрел следом за Беном к его фургону. Он долго возился напоказ, проверял веревки, натягивающие брезент. Я собрался с мыслями и принялся ему помогать как мог, когда мимо проехал последний фургон нашей труппы.

Подняв глаза, я обнаружил, что взгляд у Бена разъяренный.

– Чем ты думал?! – прошипел он. – Ну? Чем?! Чем ты думал?

Я его таким еще никогда не видел: все его тело собралось в сплошной комок гнева. Бена буквально трясло от ярости. Он занес было руку, чтобы ударить меня… но остановился. Постоял так, потом уронил руку.

Методично проверил последнюю пару веревок и снова взобрался на козлы. Не зная, что еще делать, я последовал за ним.

Бен тряхнул вожжами, и Альфа с Бетой потащили фургон дальше. Теперь мы оказались в хвосте. Бен смотрел прямо перед собой. Я теребил порванный ворот рубашки. Царило напряженное молчание.

Теперь, оглядываясь назад, я понимал, что сделанное мной было вопиющей глупостью. Связав свое дыхание с воздухом вовне, я сделал для себя невозможным дышать. В моих легких было недостаточно силы, чтобы ворочать таким количеством воздуха. Для этого нужна была грудь, как железные меха. С тем же успехом можно было пытаться осушить реку одним глотком или там поднять гору.

Часа два мы ехали в этом неуютном молчании. Солнце коснулось макушек деревьев, когда Бен, наконец, глубоко вздохнул и шумно выдохнул. И передал мне вожжи.

Я посмотрел на Бена и впервые осознал, какой он старый. Я всегда знал, что ему уже под шестьдесят, но никогда еще не видел, чтобы он выглядел на свои годы.

– Я тут соврал твоей матери, Квоут. Она увидела самый конец того, что произошло, и встревожилась. – Говоря так, он не отрывал глаз от едущего впереди фургона. – Я ей сказал, что мы репетируем, готовим кое-что для представления. Она хорошая женщина. Она не заслуживает того, чтобы ей врали.

Мы все ехали и ехали в этом мучительном молчании. Однако до заката было еще несколько часов, когда я услышал крики, передающиеся от фургона к фургону: «Серовик! Серовик!» Фургон свернул с дороги на траву, его затрясло на кочках, и это заставило Бена очнуться от мрачных дум.

Он огляделся и увидел, что солнце еще высоко в небе.

– А что это мы останавливаемся так рано? Дорогу деревом завалило?

– Серовик!

Я указал вперед, на массивную каменную глыбу, вздымающуюся над крышами фургонов.

– Что-что?

– Ну, они время от времени встречаются нам по дороге.

Я снова указал на серый камень, выглядывающий из-за вершин невысоких придорожных деревьев. Как и большинство серовиков, то был грубо вытесанный прямоугольный блок высотой футов в двенадцать. Окружившие его фургоны выглядели довольно хрупкими рядом с этой махиной.

– Я слышал, что их называют «стоячими камнями», но я видел много таких камней, которые не стояли, а лежали на боку. Когда мы встречаем такой камень, мы всегда останавливаемся возле него на целый день, разве что мы ужасно спешим…

Я остановился, сообразив, что что-то слишком много болтаю.

– Я их знаю под другим названием. Путевые камни… – негромко сказал Бен. Он выглядел старым и усталым. Немного погодя он спросил: – А почему вы останавливаетесь, когда встречаете такой камень?

– Ну, просто так принято. Это отдых в пути. – Я поразмыслил. – Наверно, считается, что они приносят удачу…

Мне хотелось сказать что-нибудь еще, чтобы поддержать разговор, разжечь интерес Бена, но я не мог придумать, что еще сказать.

– Возможно, это и правда, – Бен направил Альфу с Бетой к свободному пятачку по ту сторону камня, в стороне от прочих фургонов. – Приходи ко мне ужинать или сразу после ужина. Нам надо поговорить.

Он повернулся спиной, не взглянув на меня, и принялся выпрягать Альфу.

Я еще никогда не видел Бена в подобном настроении. Встревоженный тем, что все испортил, я побежал к родительскому фургону.

Мать сидела у свежеразложенного костерка, по одному добавляя в него прутики, чтобы он как следует разгорелся. Отец сидел у нее за спиной, разминая ей шею и плечи. Услышав мой топот, оба вскинули голову.

– Можно мне сегодня вечером поужинать с Беном?

Мать взглянула на отца, потом снова посмотрела на меня:

– Не слишком ли ты навязчив, милый?

– Он сам пригласил. Если я пойду прямо сейчас, я могу помочь ему устроиться на ночь.

Мать повела плечами, и отец снова принялся их разминать. Она улыбнулась мне:

– Тоже верно. Но смотри, не засиживайся заполночь! – Она снова улыбнулась. – Иди, поцелуемся!

Она протянула руки, я обнял и поцеловал ее.

Отец тоже меня поцеловал.

– Давай сюда твою рубаху. Мне будет чем заняться, пока мама готовит ужин.

Он стащил с меня рубашку, ощупал порванные края.

– Это ж надо было ухитриться так ее изодрать, а?

Я принялся было мямлить какие-то оправдания, но отец отмахнулся.

– Знаю, знаю, это все ради высшего блага. Но ты все-таки постарайся быть поаккуратнее, а не то самого штопать заставлю. В твоем сундуке есть чистая рубашка. Принеси заодно иголку с ниткой, будь так любезен.

Я шмыгнул в фургон и достал свежую рубашку. Разыскивая иголку с ниткой, я слышал, как мать напевает:

Отец отвечал:

Когда я вышел из фургона, отец театрально перегнул ее через руку и склонился над ней в поцелуе. Я положил иголку с ниткой рядом со своей рубашкой и стал ждать. Поцелуй, судя по всему, был хорош. Я пристально наблюдал за ними, смутно сознавая, что в будущем мне рано или поздно самому захочется поцеловать даму. И, если уж до этого дойдет, я хотел сделать это как следует.