— Можно поговорить с аббатом. Не думаю, что он будет против. Вы ведь сможете появляться так, чтобы остальные братья не знали о вашем присутствии?

— Я привыкла ходить между дождевыми каплями, — улыбнулась я.

[1] "Dom" от латинского "dominus" (господин), традиционное название монаха-бенидиктица.

Отложив очередной свиток, я откинулась на спинку кресла и прислушалась. В монастыре царил покой. Ни шороха сандалий преподобных братьев, ни шелеста одежд, ни пения псалмов… Впрочем, это ненадолго. Через пару часов зазвонят к заутрене, и братия потянется на общую молитву, словно стая больших сонных птиц. Я не раз наблюдала за ними, притаившись в тени цветущих яблонь.

Аббат Джозеф взял с меня торжественное обещание, что моё присутствие на территории монастыря никоим образом не нарушит покоя не посвящённых в тайну братьев. Выполнить это обещание не составляло труда. Братья были слишком заняты мыслями о божественном и не замечали лёгкую тень, иногда скользившую за ними по мрачным коридорам. Отец Энтони только укоризненно качал головой:

— Что за ребячество, дочь моя? Разве мы здесь для этого? Что если вас увидят?

Но мне было любопытно взглянуть ближе на эту жизнь, полную смирения и покоя, на людей, добровольно отказавшихся от радостей и суеты мирского существования. Ежедневный распорядок братьев определялся уставом св. Бенедикта, составленным ещё в шестом веке для тех, кто решил посвятить себя монашеской жизни. Молитвенное правило по шесть раз в день и обязательный физический труд дополняло "summum silencium" или "великое безмолвие", царившее в монастыре с предпоследней службы вечером до полудня следующего дня. В это время братья погружались в "духовную купель молчания, чтобы расслабить мышцы своей души", как объяснил аббат Джозеф. Отец Энтони и я были освобождены от необходимости совершать это погружение, а вместе с нами из "купели молчания" время от времени выныривали аббат Джозеф, брат Клеомен и иногда брат Томас. Монастырская библиотека оказалась достойной уважения — такого скопления старинных книг и рукописей в одном месте я ещё не видела. Но иногда я всё же наведывалась в оставшийся без присмотра архив отца Фредерика и к профессору Вэнсу. В остальном я торчала в монастыре почти безвылазно — к крайнему неудовольствию Доминика.

Вот уже более двух недель мы ломали головы над символами из видений маленького полудемона. Разгадать некоторые было легко, с другими приходилось повозиться, но общий смысл посланий оставался за пределами нашего понимания. Я считала, что никакого "общего смысла" нет вовсе, а сами "послания" — хитроумная уловка враждебных сил запутать ничего не значащими символами. Но моего мнения никто не разделял. Вера братьев в благую весть, исходившую от отпрыска демона, была абсолютной. Отец Энтони, поначалу только сочувствовавший мальчику, очень скоро проникся к нему не меньшим доверием, чем почтенные братья. Меня демонёныш настораживал как никогда.

Я наткнулась на него в первую же ночь пребывания в монастыре. Брат Клеомен вызвался показать мне окрестности. Любезный жест, целью которого, скорее всего, было ненавязчиво дать понять, в каких частях монашеских владений моё появление допустимо, а в каких нежелательно. Мы прошлись по монастырскому кладбищу вдоль крестов с надписью "Dom"[1] перед именем каждого усопшего. Прогулялись к живописному пруду, заросшему листьями кувшинок, и к старой часовне, сильно пострадавшей во время войны, которую король Генрих[2] объявил монастырям в середине 16 века. Остатки стен оплели побеги жимолости и дикого винограда, а в глубине одной из полуразрушенных ниш покоилась на удивление хорошо сохранившаяся статуя Девы Марии. Руки с непропорционально длинными пальцами обнимали младенца Иисуса, сидевшего на её коленях. Лицо младенца было очень взрослым, взгляд, как и у матери, устремлён в никуда. Высеченные из чёрного камня, они странно контрастировали с венчавшими их головы золотыми коронами и бело-мраморным фоном ниши.

— Необычное распределение цветов, — прокомментировала я. — Разве лики Богоматери и Христа не должны излучать свет, а не сливаться с мраком ночи?

— Во времена Средневековья Деву Марию, а вместе с ней и Младенца Христа, часто изображали темноликими. Чёрный цвет с незапамятных времён считается символом пустоты и потустороннего мира. В Марселе, например, статуя темноликой Девы Марии хранится в крипте. Чёрную Мадонну Шартрского собора именуют "Подземной Богородицей". В средние века образ Чёрной Мадонны ассоциировался с великим знанием, её изображениям приписывались магические свойства. Современные исследователи видят в ней продолжение культа языческой Богини-Матери — египетской Исиды, греческой Кибеллы, индийской Кали. Но истинный символизм, скрывающийся за чёрным ликом Мадонны, пока остаётся неразгаданным.

— Символизм, — раздражённо буркнула я. — Если послания, заключённые в символах, должны помочь, а не сбить с толку окончательно, почему нельзя передать их простыми словами?

— Имеете в виду видения Патрика? Вы правы, религиозные тексты, картины, религиозное искусство вообще, пронизаны аллегориями и иносказаниями. Но судьбы мира не могут уложиться в обычные словесные формулы, и пророчества о них можно передать только символическим языком. Поэтому и то, что открывается Патрику, "простыми словами" быть выражено не может. Но не отчаивайтесь, дочь моя, я убеждён, что рано или поздно, истина нам откроется. А сейчас я оставлю вас. Отложим продолжение нашего разговора до следующей ночи.

Распрощавшись с преподобным братом, я подошла к одной из уцелевших стен. Покрывавшие её фрески сильно пострадали от времени, но ещё можно было различить фигуры четырёх апостолов-евангелистов: Матфея, Иоанна, Марка и Луки, державших в руках свитки Евангелия. Над каждым парило одно из апокалиптических существ. В новозаветной религиозной традиции эти существа — лев, орёл, человек и телец — считались символами евангелистов и часто изображались либо рядом с ними, либо как их символическое воплощение. Ещё одна "аллегория". Усмехнувшись, я отвернулась от стены и замерла на месте. В нескольких шагах от нишы со статуей Девы Марии стоял Патрик, глядя на меня так, будто видел перед собой голову Медузы Горгоны. Подавив раздражение, я улыбнулась и приветливо махнула ему рукой. Но демонёныш в ужасе попятился, стук его сердца почти заглушил шелест листвы, глаза едва умещались на лице — казалось, он сейчас грохнется в обморок. Ещё секунда, судорожный вздох — и он быстрее лани унёсся напролом через кусты.

В последовавшие ночи подобные сцены стали привычными. Патрик шарахался от меня, как от прокажённой, всякий раз пугаясь всё больше. И в то же время я натыкалась на него постоянно, как если бы демонёныш тщательно отслеживал мои передвижения в надежде избежать возможной встречи, но в последний момент не успевал это сделать. Устав в конце концов от вида его побелевшего лица и расширенных зрачков, я в разговоре с братом Клеоменом невзначай удивилась, что такому юному созданию разрешено шататься по территории монастыря в столь поздние часы. Преподобного брата эта новость явно поразила и огорчила. Не знаю, какие последствия моё ябедничество имело для демонёныша, но уловка удалась: вот уже пару ночей он не появлялся. Вообще последние ночи, включая настоящую, я ворошила свитки и рукописи в одиночестве. Смерть старинного друга заставила отца Энтони на время отложить изыскания и поспешить к гробу покойного. Братья были заняты подготовкой и проведением каких-то важных мероприятий в подведомственной им школе-интернате, находившейся тут же на территории монастыря. Брат Клеомен заглянул ко мне в библиотеку буквально на минуту — извиниться за своё вынужденное отсутствие.

…Подтянув к себе лист, испещрённый рисунками Патрика, я уже в сотый раз просмотрела знакомые символы: изображения апокалиптических животных, цифра 24, столбы, змеи и тело с вырванным сердцем… А кроме них, птица с длинной изогнутой шеей, разветвлённое дерево, похожее на трёхрожковый канделябр, и какие-то закорючки, не то волны моря, не то песчаные дюны пустыни — "закодированное" послание последнего видения Патрика… Едва слышный даже для моего слуха шорох вывел из раздумья, и только тогда я обратила внимание на другой звук — тихое биение человеческого сердца. Я подняла глаза на приоткрытую дверь, уже догадываясь, кого увижу на пороге. Застыв, словно истукан, демонёныш судорожно сжимал в руках книгу. Если бы не совершенно неподходящее для посещения библиотеки время, можно было подумать, он завернул сюда, чтобы просто почитать в тишине. Я кивнула на диван в углу.