Разумеется, не всё было гладко. Многие казаки боялись, что «меняют панский сапог на московский», требовали соблюдения «вольностей» польского образца, что было не принято в Русском государстве, Бутурлину было заявлено, что не только войско Запорожское должно присягнуть царю, но и послы от имени государя должны «учинили присягу не нарушать вольностей войска Запорожского».

Бутурлин сумел успокоить недовольных, уверив их в том, что во владениях царя бояре не своевольничают так, как магнаты в Речи Посполитой, напомнил о том, что они сами же просили «принять их под государеву руку», заявил, что православный государь не присягает подданным, но обнадёжил слушателей тем, что никто не покушается на их вольности – словом, уладил все шероховатости и облёк соглашение в формы, приемлемые для всех участников.

Крепко сбитый, солидный боярин стоял посреди заполненной толпой площади, в шубе из красного бархата, подбитой мехом, пуговицами этой шубы служили самоцветы, оправленные в золото – и на глазах у изумлённой публики показывал поразительное дипломатическое мастерство. Евдокия даже рот приоткрыла: так захватило её это действо.

Действо продолжалось ещё долго: послы принимали присягу, вручали гетману присланные царём знамя, булаву, шапку, раздавали меха, молились. Бутурлин говорил Хмельницкому:

– Главе твоей, от Бога высоким умом вразумленной и промысл благоугодный о православия защищении смышляющей, сию шапку пресветлое царское величество в покрытие дарует, да Бог здраву главу твою соблюдая, всяцем разумом ко благу воинства преславного строению вразумляет.

Сочтя, что дело в основном сделано, Василий Васильевич вызвал к себе Матвеева и приказал ему ехать сеунчем[26] к царю. После этого Евдокия поняла, почему её мужа, по его собственному выражению, «всё время посылают». Он удивительно быстро собрался сам, выбрал себе двух спутников, заставил их собраться почти так же быстро, дал указания своим подчинённым, остающимся при посольстве, назначил исполняющего обязанности начальника охраны на время своего отсутствия и выехал не завтра и не послезавтра, а в тот же день. Молодая женщина даже испугалась, что Артамон исчезнет, не попрощавшись, но в последний момент муж вспомнил о её существовании и зашёл в комнату.

– Ты не боишься одна оставаться?

– Нет.

– Ну и хорошо. Если что – обращайся к Кириллу Полиектовичу за защитой.

Они поцеловались; Евдокия почувствовала, что мысленно супруг уже в пути.

Ей было не по себе: всего три человека, пусть и вооружённые, с небольшими запасами провизии, должны проделать тот же трудный и долгий путь, который только что проделало посольство.

В дверях встретили Лопухину.

– Не волнуйся, Артамон Сергеевич, за жену: она с нами будет.

Он низко поклонился и поблагодарил.

Она проводила возлюбленного взглядом: стройный, ловкий, он вскочил на коня и устремился вперёд.

Некоторое время спустя посольство выехало в Киев. Для его глав это было важный этап дипломатической миссии, но простые дьяки, женщины, слуги и служанки, стрельцы и прочие безответственные персонажи пришли в состояние нездорового возбуждения. Киев! Это имя было связано с историей столько далёкой, что она касалась небывшей вовсе, с былинами и сказками, с временами величия Руси, ещё не изуродованной татарским нашествием, с принятием христианства, с легендами о святых и святынях. Даже Евдокия Григорьевна, не русская и недавняя православная, поддалась всеобщему помешательству; с Дарьей творилось нечто неописуемое. Когда-то давно, когда были живы родители, любимая старшая сестра ещё не вышла замуж в далёкую деревню, а её саму не принуждали идти на разврат к ненавистному барину, в их доме останавливались паломники, возвращавшиеся из Киева; и от тех времён в памяти Даши осталась какая-то смутная сказка о прекрасном городе в тёплой земле.

– Господи, – крестилась служанка Лопухиных, Ираида, – не думала я, что сподобит он меня увидеть Киев! Не помереть бы, пока не поклонюсь мощам праведников!

– Я больше всего боюсь, что мы разочаруемся, – шепотом признавалась Елена Никифоровна. – Так иногда бывает: намечтаешь себе невесть что, а когда увидишь в жизни – разочаруешься. И ведь не потому, что плохо, а потому, что слишком много придумала.

– А если бы не ожидала от реальности слишком много – она бы даже понравилась, – согласилась с ней Евдокия.

«Мать городов русских» предстала перед путниками в холодный, но солнечный день. Город выглядел полуразрушенным и потрёпанным жизнью; городская стена лежала в развалинах, «Золотые ворота», большие в величественные, зияли дырками и были окружены проломами; пустыри и руины чередовались с обитаемыми жилищами. Но всё же преобладали в нём по-южному светлые дома, окруженные безлистными в ту пору садами; эти дома карабкались вверх по холмам, становясь всё выше и богаче, и на самом высоком месте Киева красовалась Святая София – белая, с золотыми куполами, ослепительно сверкавшими под солнцем. Люди ахали, крестились, некоторые падали на колени. Елена Никифоровна не была разочарована: она даже нашла, что разрушения придают городу нечто страдальческое и трогательное. Даша рыдала от счастья.

Все, кроме часовых, оставленных охранять возы посольства, молились в Софийском соборе. Митрополит Сильвестр Коссов говорил послам:

– В моём лице приветствуют вас Владимир Святой, Андрей Первозванный и Печерские подвижники!

Лишь немногие знали о тёмной стороне священного действа и о том, что высшие церковные чины во время молитв и благословений с трудом скрывали злобу. Иерархи православной церкви страдали от польско-литовских властей куда меньше, чем рядовые верующие; война за православие не находила отклика в их сердцах, зато мешала спокойной жизни и равномерному поступлению доходов; мысль же о том, что, возможно, придётся делиться прибытками с небескорыстным московским духовенством, повергала духовенство киевское в глубокую и нелицемерную скорбь. Под разными предлогами митрополит Коссов, архимандрит Киево-Печерской лавры Иосиф Тризна и их единомышленники уклонялись от присяги русскому царю, но Василий Васильевич и Илларион Дмитриевич умели не только дорогие шубы носить. Вежливо и благопристойно, не произнося ни единого плохого слова, высказывая внешнее почтение к духовным пастырям, Бутурлин и Лопухин заставили их сделать всё, что считали нужным.

Из Киева поехали дальше: принимать присягу, утверждать – осторожно и постепенно – власть царя над древней русской землей.

В конце января посольство остановилось в Нежине – в то время большом и шумном торговом городе, ожидая распоряжений царя. Евдокия Григорьевна к тому времени утомилась и пресытилась новыми впечатлениями; она всё чаще думала о Москве, о том, что происходит в её доме, о том, что она только начала всерьёз заниматься делами, а потом внезапно всё бросила и сбежала, о матушке Флоре, о фабрике. Она не ожидала, что поездка окажется такой долгой – почти четыре месяца! За это время всё, что угодно могло случиться – особенно со старой женщиной, которая почти не выходит из дома.

Кирилл сказал ей, что скучает по жене и дочке.

Впервые со времени тягостной сцены в разорённом имении Евдокия решила пооткровенничать со служанкой:

– Даша, хочешь в Москву?

– Пожалуй, да, – ответила Даша. – Но как я тебе благодарна, госпожа! Я теперь и в Москве была, и в Киеве. Сказал бы кто это, когда в деревне жила – не поверила бы.

Молодые женщины гуляли по улицам Нежина. Со знакомыми раскланивались, незнакомые с завистью смотрели на их разрумянившиеся красивые лица и на дорогую, нарядную шубу госпожи Матвеевой.