– Он добрый человек, – серьёзно сказала Анна Леонтьевна, – но с первой женой ему не повезло. Я надеюсь, что ты его будешь любить.

Мэри покраснела. Ей очень хотелось расспросить эту милую Анну про первую жену, но она вдруг решила для себя: не будет. И про его прежнюю жизнь не будет спрашивать, и про свою жизнь с Антоном не будет рассказывать.

Прошлое прошло.

Дядюшка продолжал «обретаться в нетях», то есть занимался хозяйством в своём поместье, но молодая женщина знала, в какую церковь он ходит, и обратилась к его духовнику. Отец Созонт обрадовался: добродушный лентяй и обжора, он никогда не нырял в глубины религиозной мысли, прихожан своих тоже туда не увлекал, но зато очень хорошо знал, что за каждого новообращенного ему будет поощренье от начальства. Племянницу Григория Петровича он встретил приветливо, учил её креститься справа налево, правильно кланяться, указал ей выучить «Символ веры». Мэри послушно ходила к священнику, кланялась, учила «Символ веры», но в силу многолетней привычки то и дело пыталась перекреститься слева направо. Однажды она спросила, в чём суть реформ Никона и почему они вызывают такое сопротивление: отец Созонт объяснил, что в богослужебных книгах, которые либо переписывали от руки, либо печатали за границей, накопилось много ошибок, а патриарх велел навести порядок в делах церкви, исправить ошибки, вернуть троеперстное знамение.

– Понимаю, – задумчиво сказала Мэри, – что-то вроде уборки сделать. Ой, прости, отче – это, наверное, кощунственно.

– Отнюдь! Святейший патриарх сам так сказал: он возьмет веник и выметет сор из храма божьего.

– И почему его за это ругают?

– Потому, что есть такие люди, которым уборка – страх; они хватаются за мусор и кричат, что мусор этот от отцов и дедов остался.

Молодая женщина засмеялась, представив эту картину. А вот поп разговорился:

– Отцов и дедов надо почитать, но надо и головой при этом думать. Хорошую шубу может носить и дед, и потом отец, и потом сын, но если шуба до дыр прохудилась и запачкалась так, что не отчистить – что ж её не починить или не сшить новую? Во время Смуты не до уборки или починки было нам, быть бы живу – но сейчас-то Русь отдохнула, сил набралась, царь наш, дай ему бог здоровья, пойдет спасать православных христиан от злодеев веры нашей – и что, пойдём мы к ним в дырявой шубе, с беспорядком в молитвах, с двумя перстами, когда все православные народы тремя себя осеняют?

И этот о войне.

Между тем стояло жаркое томительное лето. Мэри хотела забрать Дарью с собой, поэтому наняла новую «жиличку» – Глашу, присматривалась к ней и приучала к порядкам дома. Иногда приезжал жених, с угощеньем или подарком; они раздевали друг друга, наслаждаясь этой игрой, причём если мужчина торопился, то женщина нарочито медленно расстёгивала пуговицы или развязывала пояс, мучая сладостной мукой его и себя, гладя стройное тело любовника сначала поверх одежды, потом под ней.

– Да быстрее же!

Она смеялась и начинала действовать быстрее.

Отдаваясь друг другу и тая от счастья, они играли, как кошка с котом, переходя от нежности к ярости, потом лежали или сидели рядом и шептались о самых неожиданных вещах: Жанне д’Арк или восточных конях, изготовлении мыла или войнах Ивана Грозного, потом снова ласкались и оба были безудержно, безгранично счастливы.

Мир меняется иногда очень стремительно и очень сильно, но люди часто склонны воспринимать настоящее как нечто существующее вечно и неизменно. Летом 7161 года от сотворенья мира, или же 1653 года от Рождества Христова карта мира и Европы, как его части, сильнейшим образом отличалась того, что есть сейчас. Не существовало ещё ни единой Германии, ни независимой Болгарии; Италия была не страной, а понятием, которое мало кто воспринимал всерьёз – как сейчас мало кто воспринимает всерьёз понятие «славянский мир». Швеция была не «маленькой уютной страной», а воинственной державой, армии которой ещё недавно перепахивали Европу и заливали её земли кровью. Слова «маленькая мирная Польша» вызвали бы всеобщий смех: Речь Посполитая, созданная союзом Польши и Великого княжества Литовского, была мощным и агрессивным государством, простиравшемся «от моря до моря», включавшем в себя земли собственно Польши, Белоруссии, Западной России, Украины, Литвы; вассалами Речи Посполитой были мелкие княжества Прибалтики. Швеция и Речь Посполитая соперничали между собой; претензии польских монархов на шведский трон подливали масла в огонь вражды. Россия была не великой державой, а маленькой, жалкой, бедной страной. В начале XVII века само её существование оказалось под угрозой: воспользовавшись внутренним кризисом, Швеция присвоила себе Приладожье, Карелию, Новгород – большой район Северо-Западной Руси; ещё больший кусок русской территории отторгли поляки, Москва была оккупирована, и лишь чудовищным напряжением сил Россия смогла себя защитить.

Однако так уж устроен мир – и это одна из изумительнейших сторон жизни – что сильное может стать слабым, побеждённое – победителем, мощная каменная плита может превратиться в прах, а слабая былинка – вырасти в могучее дерево. Иногда это происходит постепенно, иногда – с дух захватывающей быстротой.

После Тридцатилетней войны Речь Посполитая на какое-то время страшно обогатилась – за счёт вывоза зерна в страны Западной Европы. Однако деньги, вырученные за это зерно, тратились в основном на предметы роскоши; плодородье земли уменьшалось, а восстанавливать его не пытались; развитие ремёсел искусственно тормозилось – паны не хотели, чтобы разбогатевшие горожане могли соперничать с аристократией; стремясь получить побольше зерна, а значит и прибылей, землевладельцы всё больше и больше закабаляли крепостных. Истощив собственно польские земли, магнаты стали обращать задумчивые взоры на юго-восток: а юго-восток Речи Посполитой был местом, где руки её православных подданных держали щит между основной частью Польши и ятаганами турок и крымчаков, местом, где простирались тучные нивы и глухие леса. Малороссов, проживавших на этих выгодных землях, сгоняли с земли или вовлекали в кабалу; их грабили и затем смеялись над ограбленными, их изнуряли работой, их назвали «хлопами» и «дикарями». им отказывали даже в праве молиться по собственному вкусу. Малороссы роптали и периодически поднимали восстания; но польские и литовские паны, упоенные своим гонором, своими «свободами», своей самоуверенностью, глубоко презирали тех, кто их защищал и кормил. (Сейчас некоторые историки делают вид, что такого не было; но Северин Наливайко или Павлюк могли бы с ними не согласиться.) Наконец, случилось сильнейшее восстание под руководством одного из величайших политиков и полководцев той эпохи – Богдана-Зиновия Хмельницкого – и оно окончательно расшатало Речь Посполитую. Мощнейшая держава Восточной Европы ещё упивалась своим могуществом, но роковые слова «мене, текел, фарес» уже были начертаны на скрижалях истории – начертаны руками людей, которых шановные паны и за людей-то не считали.

Лето 7161 года от сотворенья мира, или же 1653 года от Рождества Христова, было временем, когда на территории Восточной Европы шла сложнейшая дипломатическая игра, определявшая судьбы мира; каждая из сторон имела в ней свои интересы и вела её по-своему. Интерес России был велик: можно было заключить союз с повстанцами, вернуть себе контроль над землями Древней Руси, отомстить старому врагу – Речи Посполитой; но и риск был велик – слишком сильна была польско-литовская держава и слишком слабы – её противники. Среди «сильных людей», да и «слабых» тоже, не было единства: кто-то боялся повторенья позора Смоленской войны, а в худшем случае – и повторенья польской оккупации; кто-то мечтал о реванше; кто-то руководствовался соображениями, которые нашему современнику даже трудно представить и тем более понять. Россия должна была сделать выбор: быть объектом или субъектом мировой истории, дрожать от страха стать жертвой завоевания или завоёвывать самой, быть проституткой или быть бандитом.