Подхожу ближе, провожу пальцем по волосам. Они непривычного русого цвета, мягкие на ощупь. Со стороны кажется, что она просто крепко спит. Я знаю, что ее сознание сейчас далеко, и она не хочет возвращаться в это тело. Ей хорошо там, где она есть. Не знаю я одного: сколько у нас осталось времени.

Мне тяжело находиться рядом с ней и видеть ее такой. Я наклоняюсь, целую ее в лоб и ухожу. А точнее сбегаю. Как от самого своего страшного кошмара.

Кошка и Пит на кухне лепят пельмени. Черные волосы Кошки собраны в тугой хвост на макушке, фиолетовую челку она пытается заправлять за ухо, но та тут же выскальзывает обратно. Кошка цыкает и снова прячет ее за ухо. От этого несколько прядок пачкаются в муке и выглядят так, будто их покрыла седина. Пит сидит на высоком табурете, закусив кончик языка от усердия, и старательно склеивает края пельмешка. Этот табурет собран из трех разных, а одна ножка вообще из водосточной трубы. Табурет-Франкенштейн уродлив и ненадежен, и Пит любит его больше всех. Он вообще питает странную приязнь ко всему убогому и покалеченному. Я рассматриваю ряды пельменей и думаю о том насколько же надо быть криворуким, чтобы плодить таких чудовищ, коих из Питовых пальцев вышло целое множество.

– Мой руки и садись помогать, – командует Пит, завидев меня.

– Да, конечно, дорогая, сейчас только все дела брошу.

Кошка довольно фыркает. Наши словесные перепалки доставляют ей некое извращенное удовольствие. Сама она так не умеет. Буквально через минуту теряет самообладание и грозится выцарапать глаза. А ее угрозы вовсе никакие не угрозы, ведь действительно может. Приходится уступать и сводить дискуссию на нет.

Замечаю у нее на шее какую-то новую висюльку, тяжело вздыхаю:

– Это что? Один из бесполезных амулетов Пита?

– Поаккуратнее на поворотах, громила! – взвизгивает он и взмахивает руками, от чего в воздух поднимается мучное облако. – Между прочим, смею заметить, призрак не смог ко мне подойти! Но ты, конечно, не задумывался что именно его остановило!

Закатываю глаза. У меня язык так и чешется, но я мысленно повторяю про себя: «Не спорь с ним! Только, пожалуйста, не спорь с ним! Не говори ни слова! Ни единого долбаного слова!»

– Ладно, – выдавливаю из себя. – Предположим, ты прав.

– Конечно, я прав! В следующий раз думай, что говоришь!

Кошка улыбается пуще прежнего. Она без ума от нас.

– Близнецы не появлялись? – спрашиваю.

– Нет. Наверное, будут к ужину, – бурчит в ответ Пит и откладывает на доску свой самый страшный пельмень, и отчего-то мне думается, что он окажется именно в моей тарелке.

Кошка цыкает и демонстративно встает, в ее глазах разгорается пламя.

– Какого черта?! – взрывается она. – Я тут для них что ли стараюсь?! Для этих… этих… нет, вы знаете где я нашла консервную банку, которую они гоняли по всему Бункеру на прошлой неделе? В аквариуме! В аквариуме!!!

Пит любит громкие скандалы и яркие спецэффекты. Ему кажется, что сейчас Кошка начнет беситься и грязно ругаться, возможно разобьет пару тарелок. В предвкушении он хлопает в ладоши и, точно крошечный фейрверк, во все стороны разлетается мучная пыль.

– Кис, – я обнимаю ее и целую в щеку, решая выступить в роли громоотвода. – Ты же знаешь, они не едят пельмени, поэтому будь добра, не подкидывай внутрь мышьяк и гвозди, я очень тебя прошу.

Кошка проводит мучной рукой по носу, оставляя белый след. С перепачканным мукой гордо вздернутым носиком она выглядит крайне безобидно, если даже не смешно, но я не совершаю роковой ошибки и сдерживаю рвущуюся наружу улыбку. Я очень серьезен.

– Ладно, – говорит она, сменив гнев на милость. – Можно подумать, у тебя аллергия на мышьяк! Съел бы и даже не заметил.

Пит разочарован. Даже до драки не дошло.

– Телячьи нежности, – ворчит он, за что получает от меня подзатыльник.

Фиолетовая челка в очередной раз выскальзывает и, рассвирепев, Кошка начинает перетряхивать все баночки и коробочки в поисках заколки. Я думаю, что теперь мне точно лучше убраться, чтобы не попасть под горячую руку, к тому же у меня было дело к нашему великому и всемогущему.

– Сумрак тут? – спрашиваю.

– Был у себя, – Кошка находит невидимку и втыкает ее абы как. – Сходи посмотри.

Возле комнаты Сумрака слышно отвратительное бренчание – он точно у себя. Нахожу его сидящим на кровати с варганом в зубах. Ненавижу этот инструмент, который я бы никак не назвал музыкальным. Мне кажется, он годится только чтобы распугивать крыс. Интересно, существуют ли люди, которые находят эти мерзкие звуки приятными? Сумрак похож на рок-звезду. В мятой черной майке и потертых штанах такого же цвета. На руках браслеты, целое множество браслетов! Кожаные плетения, бисер, бусины из дерева, застывшей лавы и смолы. На каждом пальце серебряный перстень, на каждом перстне символы, одно ухо закрыто сплошной серьгой, другое проколото маленькими колечками по всему хрящу. Его можно сфотографировать прямо сейчас, вот в этой самой позе, с варганом в зубах – отличный выйдет постер. Рок-шаман нового времени.

Я захожу в его комнату, а он даже не открывает глаз, тихо произносит, перестав бренчать:

– Ты пропах больницей и дешевым виски.

И я сразу забываю, зачем вообще к нему пришел и что хотел сказать. Откуда он знает, где я был и чем занимался?! Как сумел заглянуть за границу разрыва?! И почему произнес это с таким желчным привкусом упрека?

– Мне не нравится это твое увлечение, – добавляет он, как бы между делом.

А вот это уже наглость!

– Какое именно? – уточняю я. – Пить? Спасать чужие жизни?

– Нет. Отнимать.

Если бы мы не были друзьями, я бы точно дал ему сейчас по морде. За то, что он следит за мной по обе стороны. За то, что высказывает свое дурацкое мнение, которое никто не спрашивал и которое никому не интересно. Мне-то уж точно! За то, что имея почти безграничные возможности, он предпочитает сидеть в этой консервной банке, дергать язычок варгана, и делать вид, что все происходящее лично его вообще никак не касается.

– А мне не нравится то, что ты сидишь тут, бренчишь и рассуждаешь вместо того, чтобы хоть что-нибудь для нее сделать! – рычу я.

Он, наконец, смотрит мне прямо в глаза:

– А что ты хочешь, чтобы я сделал?

Я теряю терпение.

– Черт подери, да все что угодно! Спас ее, исцелил, привел сюда! Ты же можешь!

Сумрак нисколько не меняется в лице, отвечает спокойно:

– Ничего из этого я сделать не могу. Яр, я не всемогущий.

Он называет меня по имени и меня передергивает. Мы не произносим своих настоящих имен, – у них есть магическая сила возвращать. Я этого не боюсь, но мне все равно неприятно.

– Я видел, как ты поднял человека из инвалидного кресла! – не унимаюсь я. – Он встал и начал ходить!

Сумрак пронзает меня космической чернотой своих глаз. На самом их дне лежит истина и, если ты не готов ее принять, лучше не дотрагиваться до нее. Избегать всеми возможными способами. Но Сумрак сам достает ее и сует мне под нос:

– Значит, ты не понял то, что увидел.

С ним невозможно разговаривать. Вещи, которые кажутся ему очевидными, для меня за пределом разума. Он не станет объяснять. Это как пытаться рассказать про воздух или толковать о том, что такое время – получится много слов, в сущности, не говорящих ни о чем. Однажды поняв что-то, ты несешь это знание в себе и никому не можешь передать. Каждый забирает у мира лишь свое, и мне становится не по себе, когда я вижу, сколько сумел уместить в себе Сумрак. Слишком много для одного человека. Слишком много, чтобы продолжать считаться человеком.

Мне хочется развернуться и уйти, но то, что происходит дальше, заставляет задержаться. Сумрак вдруг распрямляется и замирает, как статуя. Несмотря на то, что он сидит прямо передо мной, я точно знаю, что его сейчас здесь нет. Ни в этой комнате, ни в Бункере. Его сознание переместилось в другое место, интересно какое? Что он там видит? Я терпеливо дожидаюсь его возвращения.