Омар подъезжает, я слышу в долине его скутер.

До нашего сквота всего-то минут пятнадцать ходу, надо идти через лес к большой поляне. Мы случайно его нашли — шатаясь по лесу, набрели на заброшенный дом. Посередине этой поляны есть каменная скульптура в человеческий рост, странный персонаж с очень длинным лицом и двумя совершенно круглыми дырками вместо глаз, он сидит по-турецки, скрестив руки. Наверное, он там уже давно, потому что его оплели растения. Мы решили его не трогать. Там все как будто вращается вокруг него. Дом явно раньше принадлежал скульптору, потому что внутри мы нашли целую кучу инструментов для того, чтобы работать по камню. Эта развалюха, как и статуя, была сплошь увита растениями; каменные стены более или менее сохранились, но крыша была вся в дырках. Ее мы починили первым делом. Внутри сквота теперь довольно мило, мы притащили туда старый диван, и кресло, и ржавый бидон, чтобы разводить огонь, там есть низкий стол и даже барная стойка с двумя табуретами, чтобы строить из себя ковбоев. А еще мы нашли на свалке желоб для тобоггана и, когда выпадает снег, скатываемся по нему на санках с верха террасы — кто сумеет спуститься как можно ниже и при этом не врезаться в дерево. Несколько раз мы при этом слегка поцарапались.

Но больше всего мне нравится забираться на крышу, когда солнце садится и Омар достает свою губную гармошку. Он правда очень хорошо играет — слушая его, я и понял, что он поэт. С ума сойти, как далеко вас может унести такой маленький инструмент.

С этой губной гармошкой я облетел вокруг света.

Сегодня мы собираем хворост и разводим огонь, а потом, устроившись на диване, отогреваем руки.

— Слушай, Омар, я хотел тебя поблагодарить.

— Поблагодарить меня? С чего вдруг?

— Потому что в тот раз, когда папа заглох перед школой, ты нам очень помог.

— Ну и что тут такого, ты же мой друг. Разве я мог бросить тебя выкручиваться в одиночку?

— Я знаю, что ты мне друг, но все-таки. Мне так стыдно было, я выглядел придурком. А ты не задумываясь сразу стал нам помогать и даже других позвал. По-моему, это было круто.

— Да тут и говорить не о чем.

— А сыграй нам что-нибудь веселое? Хочу забыть о том, что в понедельник весь класс будет косо на меня смотреть.

Вечером сидим с папой за столом, на ужин у нас консервированная чечевица с солониной — мы насчет еды неприхотливы. У папы дрожат руки, ему бы сейчас выпить. А есть ему трудно, его так трясет, что он не может ничего до рта донести, все роняет с вилки. Три кусочка ему удается проглотить, как следует перед этим позанимавшись эквилибристикой, потом он бросает это дело. Говорит, что не голодный, и закуривает. Старается стряхивать пепел в пепельницу, но указательный палец его не слушается, у него такое бывает, палец на несколько секунд задубеет, потом снова начинает двигаться. Не знаю, отчего это происходит, может, как-то связано с алкоголем, может, это нервное торможение, примерно как когда пописать не можешь.

Я чувствую, что он сильно встревожен, не может усидеть на месте.

— Папа, все хорошо? Ты какой-то не такой.

— Все в порядке.

— Точно?

Пауза тянется несколько секунд.

— Ты по девочкам не скучаешь? — спрашивает папа.

(Девочками мы называем моих двух сестер.)

— Скучаю, потому и хожу с ними повидаться время от времени. Ты бы им позвонил — вот увидишь, они обрадуются.

Я все время говорю себе, что без сестер я бы спятил, они мне как два ангела-хранителя. А папа их вот-вот потеряет. Он знает, что винить ему некого, кроме как себя и свою несдержанность. Но он знает и другое — что может исправиться и моим сестрам снова захочется его навестить.

— Конечно, ты прав, надо бы им позвонить…

После ужина я лежу в ванне. Папа входит без стука, когда я уже засыпаю в горячей воде. Он успел здорово набраться. Топчется на месте, что-то бормочет, мельтешит, как мотылек около лампочки. Поначалу я ровно ничего не могу понять из его слов, потом до меня доходит. Он хочет мне сказать, что любит меня. Это требует от него немалых усилий. Он никогда мне такого не говорит, но умеет показать, обходясь без слов. Например, поет «Песню для Пьеро» Рено, глядя мне в глаза. А сейчас он хочет сказать это прямо, только у него не получается, он говорит все что угодно, кроме того, что любит меня. Но я все равно прекрасно вижу, что хотел он этого. В конце концов он говорит, что совсем вымотался и идет спать. Мне бы хотелось сделать как в кино, окликнуть его, когда он уже будет уходить:

— Папа!

— Что, сынок?

— Пап, я люблю тебя.

Но я, конечно, ничего такого не делаю, всего-навсего желаю ему спокойной ночи, а потом, сами понимаете, до утра себя за это грызу.

Еле проснулся. Сижу внизу, жду, пока папа встанет. Но сегодня он что-то разоспался. Пустой стул напротив меня выглядит ужасно, такое чувство, будто я завтракаю со смертью.

Ухожу в школу, как всегда, с камнем на душе, но на этот раз камень еще тяжелее. Такой огромный — боюсь, что дышать не смогу.

Сегодня утром мне хотелось бы затеряться. Свернуть бы на потайную дорогу и навсегда уйти к горизонту.

Чего я боялся, то и случилось. Когда я вхожу в класс, все на меня пялятся, а некоторые перешептываются. К тому же сейчас у нас урок классного руководителя, и я чувствую, что мне боком выйдет эта история с побегом.

Едва войдя, он находит меня глазами и с серьезным видом вручает желтую бумажку, означающую, что завтра меня оставят на два часа после уроков. Он смотрит на меня с таким осуждением, будто я убил кого. И даже не пытается узнать, почему я сбежал. Единственное, что удержалось у него в памяти от этого случая, — я нарушил правила внутреннего распорядка, а за это полагается оставлять на два часа после уроков.

Но я на пути, который уводит далеко, на пути, который ведет в забытые страны. Туда, где уже никого нет. Туда, где странные и печальные замки ждут героя. Туда, где, сталкиваясь, взрываются тучи. Туда, где острова в тумане оплакивают прежние времена. Туда, где заброшенные ветряные мельницы все еще крутятся от всей души. Туда, где учатся искусству скитаний.

— Пьер?

— …

— ПЬЕР!

— Да, мсье?

— Ну так что, можешь ли ты мне сказать, в каком году образовалась Пятая республика?

— М-м-м-м… в 1895-м?

— Нет, совсем в другом…

Уроки закончились, Омар катит впереди меня на своем скутере и дразнится, похлопывая себя по заднице, потому что на подъемах его двухколесная машина едет быстрее моей. Часть пути мы проделываем вместе, потом, незадолго до поворота к перевалу, расстаемся. На прощание я показываю ему средний палец.

Сегодня вечером у нас в гостях Лула и ее отец.

— Привет, Пьеро-луна!

— Привет, волк!

Наши папы при девочке забивают косячок и дуют вино, и я, злобно на них глянув, увожу ее во двор.

Она начинает лепить снеговика, небо над ней кроваво-красное. Я сижу на ограде и смотрю вдаль, из нашего сада очень далеко видно. Стараюсь представить себе, как выглядит пейзаж за горами. Солнце в очередной раз уходит, и я спрашиваю себя: что мне мешает последовать за ним? что меня здесь держит? И понимаю, что меня держит страх. Я боюсь, что папа загнется от безнадежности, если я его брошу, боюсь расстаться с мамой и сестрами, боюсь умереть с голоду, боюсь одиночества.

— Пьеро-луна! Посмотри на моего снеговика — это ты!