«Ты меня не поимеешь, — думаю я. — Тебе меня никогда не поиметь!»

На обратном пути я замечаю незнакомую тропинку, которая ведет к дороге через перевал. Останавливаюсь, вешаю замок на мопед и сворачиваю на тропинку, которая вьется по горе.

Слушаю собственные шаги по камням и улыбаюсь. От одного того, что я иду по этим камням, ко мне возвращается надежда. Это восхождение звучит забытой песней, которая понемногу вспоминается. Крики птиц, шорох листьев, треск деревьев, мелкие осыпи, полет насекомых… Из всех этих инструментов состоит мой оркестр, а мои шаги отбивают такт.

Я уже на полпути к вершине. Солнце скоро зайдет, и вокруг все меняется. Деревья скрипят вовсю, постепенно сгущается туман. Мне от этого делается тоскливо и одиноко, и я вдруг вспоминаю про папу, который, наверное, уже начинает беспокоиться. Я внезапно ощущаю себя полным ничтожеством и не знаю, куда деваться от стыда. Я представляю себе, как папа убитым взглядом высматривает меня через окно, глотая свое пойло, и дрожу от страха и злости на себя. Я пускаюсь бежать, сердце колотится, все, что меня окружает, движется вместе со мной. Полумрак сменяется непроглядной темнотой, и деревья ухмыляются, видя, что мальчишка, который хотел стать великим путешественником, боится темноты.

Когда я вхожу в дом, папа сидит в своем кресле и смотрит эстрадную передачу; он крепко надрался, но, похоже, не сердится на меня за то, что я вернулся так поздно. Он даже довольно веселый — сидит и поет. Я привык к тому, что с ним бывает нелегко. Если мелодия ему нравится, он включает звук в телевизоре на полную громкость и поет, глядя на меня в упор. Мне от этого делается не по себе. Но сейчас, после дурацкого опоздания, мне рядом с ним становится легче, возле него я себя чувствую как у огня. Я слушаю его хриплый голос, который словно века прожил, он отзывается во мне и согревает меня. Обычно мне и разговаривать не хочется. Слушать, как он дышит, кашляет, затягивается сигаретой, поет, — мне такого общения хватает, меня это успокаивает.

Когда мои родители расстались, я и обе мои сестры сначала жили с мамой. С папой мы виделись через выходные. Очень скоро мне стало его не хватать, и я решил перебраться к нему, в его домик, затерянный в горах. Мне недоставало не столько его любви, сколько его физического присутствия. Я думаю, к матери прикипаешь душой, а к отцу — всеми потрохами.

В конце концов он засыпает с горящей сигаретой в руке. Я ее забираю и давлю в пепельнице. Это, должно быть, Патрик Фиори на пару с Ларой Фабиан его добили. Выключаю телевизор и иду наверх спать.

Из своей комнаты я слушаю, как вокруг дома шарятся ночные звери. Наш дом стоит очень далеко от другого жилья и притягивает этих сумрачных тварей. Папа даже уверяет, будто однажды слышал волчий вой. Он в ту ночь, конечно, надрался, но мне нравится немножко в это верить. Каждый вечер я прислушиваюсь и загадываю, чтобы раздался вой.

Назавтра просыпаюсь в четверть седьмого, ноздри ласкает запах гашиша — это папин утренний косячок.

Его поставщик появляется у нас каждый месяц, с ним приходит восьмилетняя дочка. Девочка уверена, что ее папа торгует шоколадом, а мой — главный сладкоежка в наших местах. У нее большие глаза, зеленые, словно шотландские луга. Слышно, как она выкрикивает из-за двери: «Это мы, с шоколадом!» Очень гордится тем, что папа берет ее с собой. Так и вижу себя ребенком, когда папа еще был для меня героем.

В день, когда мы с ней познакомились, и я спросил, как ее зовут, она сказала:

— Сначала ты!

— Меня зовут Пьер.

— Тогда я буду называть тебя Пьеро-луна, потому что ты белый, как луна.

— Называй, если хочешь… А тебя-то как зовут?

— Меня — Лууууууууууула!

— Лула?

— Нет, Лууууууууууула!!!!

— Ладно, я понял! Лууууууууууула!

— На самом деле это потому, что я волк, вот почему.

— А знаешь, что мой папа говорит? Что у нас в горах есть волки.

— Ну да, есть, я же тоже волк.

— И правда…

Лууууууууууула — это как первая снежинка: когда ее видишь, думаешь, что зиму перетерпеть стоит.

Без двадцати семь, мне пора. Я уже внизу, смотрю на небо, ждущее света. И, как всегда, папа встает с оглушительным грохотом.

Мы с ним сидим в столовой, я слушаю, как он затягивается сигаретой, и это лучше любой утренней радиопередачи. Смотрю, как дым — синий, под цвет его глаз — медленно поднимается к потолку и в конце концов заматывает всю комнату в призрачный кокон. Это наш сумеречный кокон, где происходит переход из ночи в день, из мира снов в реальный мир. Мы с ним знаем, что, как только этот кокон прорвется, мы почувствуем себя одинокими и каждый будет брошен в свой ад.

Но за ночь выпал толстый слой снега, и папа решает отвезти меня в школу на машине. Хотя понятно, что сегодня утром ехать на мопеде было бы самоубийством, поездка с таким водителем, как он, не кажется мне намного безопаснее — он уже выкурил свой косячок и наверняка глотнул красного на дорожку. И потом, видели бы вы его тачку: чтобы двигаться по прямой, надо поворачивать руль влево, потому что ее тянет вправо. Чувствую, что папа слегка на взводе, наконец его ждет маленькое приключение. Я-то к этому отношусь прохладнее.

Первый поворот, машина начинает скользить, мы едва не врезаемся в дерево со стволом шириной с нашу колымагу, после чего нас начинает разворачивать на ходу. Папа ржет, а я думаю, что пришел мой последний час. В конце концов ему удается справиться с машиной, и, взглянув на мою физиономию, он начинает хохотать во все горло. Но это еще не все, он прибавляет скорость, даже не глядя на дорогу, и к тому же пытается закурить, не отпуская руля. Я ему ору, чтобы был осторожнее, но чем больше я его упрашиваю сбавить скорость, тем быстрее он гонит. Когда машину заносит на втором повороте, он пробует включить радио, попадает на Paint It Black «Роллинг Стоунз» — и тут вообще перестает соображать. Теперь он проходит повороты на ручном тормозе, качая головой вверх-вниз, а на прямых участках пути изображает гитариста.

Наконец мы добираемся до школы, и я весь сжимаюсь от страха, боюсь, что папа подкатит к воротам слишком заметно. Так и выходит, он едет слишком быстро и резко тормозит, увидев, что машина впереди замедляет ход. Мы встаем поперек дороги, перекрыв движение. А хуже всего то, что мотор заглох и не заводится, и я должен просить кого-нибудь, чтобы машину подтолкнули. Мне так стыдно, что вся школа видит моего папу, это пьяное животное. Несколько раз он едва не шлепается на лед. Я слышу смешки за спиной. Мне хочется исчезнуть, провалиться под снег. К счастью, у меня есть друг, мой единственный друг Омар, он старается нам помочь, зовет других. Через десять нескончаемо долгих минут машина наконец заводится, и папа, чересчур сильно газанув, отъезжает, в знак благодарности показывая большой палец.

Все утро я подыхаю от скуки, развалившись на задней парте. Мне стыдно, что я стыдился отца. Боюсь, он заметил, что мне из-за него было неловко. Я злюсь в своем углу, мне не по себе, я мысленно обзываю всех этих кретинов, которые надо мной ржали вместо того, чтобы помочь. Мне хочется крепко обнять папу и сказать ему, что я люблю его, так люблю, что спятить можно.

Омар сидит рядом со мной. Он понимает, что со мной что-то не так, и пытается меня разговорить.