Жульдя-Бандя, мысленно обозвав кореша идиотом, подождал около десяти минут, нисколько не сомневаясь в том, что грозная Фемида уже занесла над ним свой меч. Собрался было уходить, но тот появился, и друзья, сев в троллейбус, вскоре сошли, оказавшись неподалёку от Дворцовой площади. Всё вокруг давило гранитной монументальностью.

У входа в здание − то ли гостиницы, то ли ресторана, Жульдя-Бандя увидел швейцара, как две капли воды похожего на Степаныча из «Гамбринуса». Впрочем, это было сомнительное сходство, лишь по внешнему признаку.

И хотя швейцары в демонократических вихрях были истреблены как класс, в серьёзных заведениях: гостиницах и ресторанах, они подавались к аристократическому столу как дежурное блюдо.

Швейцар больше напоминал адъютанта его превосходительства, которых, заметим, тоже изжили как класс, заменив чиновниками, да и холопов, чего греха таить, стали обзывать гражданами.

Жульдя-Бандя, как старому знакомому, сделал швейцару ручкой, крайне удивив Фунтика. Швейцар наклонением головы ответил на приветствие, терзаясь вопросом относительно его родителя.

− Степаныч, − как-то нейтрально, будто ни о чём, пояснил Жульдя-Бандя.

− Чё, в натуре − кореш?

− Друг детства…

Позорно обозвав Зимний дворец Петропавловской крепостью, Жульдя-Бандя повёл дружка к Александровской колонне, с ограждения которой туристы, в качестве сувениров, снимали декоративные пики, отчего последнее местами походило на общипанную курицу.

Группа передовиков производства из Бурятии благоговейно внимала молоденькой девице-гиду с белой указочкой в руках. Она, начертав в воздухе внушительный полукруг, фразой: «Перед нами, товарищи, Зимний дворец», − вернула ему историческое название.

Завидев пополнение среди экскурсантов, улыбнулась, монотонно и безразлично уточнив: «Зимний дворец был построен для императора Петра Первого в 1708 году архитектором Доменико Трезини и первоначально носил название − «Зимние маленькие хоромы»….

Жульдя-Бандя уловил в улыбке молоденькой девицы-экскурсовода нечто личное. Однако подобраться к необласканной солнцем и комплиментами аборигенке под ревностными взглядами передовиков производства, охранявших своего гида, было крайне сложно.

Отложив в закрома памяти, что дедушкой Зимнего дворца был Доменико Трезини, а отцом − Варфоломей Растрелли, который был Варфоломеем не более чем Паганини − Дормидонтом, наш герой, не привыкший капитулировать перед обстоятельствами, решил закадрить смазливую питерчанку, в неменьшей степени, чтобы пополнить биографию очередной интрижкой.

Окончательно влившись в компанию передовиков, нисколько не опасаясь, опылившись, стать на путь праведного исцеления, друзья сели в старенький икарус, на удивление, резво доставивший экскурсантов в Петергоф, − загородную резиденцию российских монархов.

Фунтик сразу же отметился: схоронившись в Нижнем парке за каменной кельей, рядом с Финским заливом, оросил подножие вековой ели. Причём сделал это с творческим подходом, как провинциальный пижон, оставив на песке историческую подпись в виде 32-й буквы кириллицы, ознаменовавшей его имя.

Дружок же культа из этого делать не стал, хладнокровно утопив изношенную плоть в холодных водах Балтики.

Монаршие апартаменты, утопающие в пошлой роскоши стилей, форм и жанров, быстро наскучили. И Жульдя-Бандя, с камнем на сердце оставив брюнетку-гида бурятским передовикам производства, влился с Фунтиком в группу китайцев, на огромном двухэтажном автобусе отъезжающих в город.

Азиаты, после некоторого замешательства, решили, что к ним внедрились агенты КГБ. Это предположение выдвинул гид-тайванец, пояснив, что русские агенты, игнорируя правила, стали работать в открытую. Китаец искренней восточной улыбкой смотрел на друзей. По-видимому, желая поделиться впечатлениями от царских палат, уступающих, разве что, хоромам китайских императоров, улыбаясь, изрёк:

− Оценя карасо.

Глаза его сузились до пределов, позволяющих с лёгкостью обвинить человека в субъективизме. Улыбнулся и Жульдя-Бандя и совершенно свободно выпалил:

− Жунхуа женьминь гунхэго!

Глаза гида-тайванца выкатились из глазниц, отчего тот, возможно, впервые в жизни ощутил всю глубину мировосприятия. Фунтик, чухая левую скулу, не скрывая удивления, силился понять содержание тирады, поразившей отъявленного китайца.

Жульдя-Бандя, честно признаться, был осведомлён в этом не больше, и в какой-то момент ему показалось, что он сказал что-то неприличное или глупое, хотя сие он почерпнул из далёкого детства, прочитав на одной из китайских марок, адаптированных под советских филателистов.

Знания восточных языков на этом не ограничивались, но он внутренне ощущал, что «монгол шуудан» имеет к китайцам такое же отношение, как «салам алейкум» к аборигенам Гваделупы.

Вскоре экскурсантов доставили к святым мощам легендарного крейсера «Аврора». Китайцы дружно десантировались на набережную Невы. Влекомые любопытством, недоумённо рассматривали утлое судёнышко, единственным выстрелом уничтожившее многовековую монархию.

− Железный фраер, − брезгливо поморщившись, определил Фунтик, сравнивая крейсер с современными эсминцами, швартовавшимися в порту Одессы.

− Бронированная утятница, − заключил Жульдя-Бандя, с укором заметив: − Чалдон ты, Фунтик. Закончил бы мореходку и давно уже был бы капитаном первого ранга.

Дружок хихикнул:

− В законе.

− Брюки-клёш на медной бляшке, в потной выцветшей тельняшке, − проза обрела поэтическую форму. − Это он, это он − наш одесский… − напрашивалось нехорошее слово из двух, оканчивающееся на «звон», но он всё же завершил иначе, − фармазон.

Жульдя-Бандя трагически оборвал повествование, не желая омрачать траурной торжественности политической панихиды по упокоенной на брегах Невы утятнице. Китайцы, выстроившись амфитеатром у трапа «Авроры», приготовились запечатлеть себя на фоне легендарного крейсера, сражавшегося в Корейском проливе с ненавистными самураями.

К ним примкнули Фунтик с Жульдей-Бандей, чему китайцы вовсе не противились. Те, дружелюбно улыбаясь, что-то лопотали по-своему, а один стал между ними, запечатлеть себя на фоне экзотических белых обезьян. Потом экскурсанты дружно хлынули на трап, чтобы поскорее оказаться на палубе наделавшего столько шума крейсера.

− Погнали? − Фунтик кивнул головой в противоположную сторону.

− А попрощаться?! − Жульдя-Бандя придал лицу подобающей скорби и, склонив главу над престарелой железной посудиной, надрывным голосом произнёс краткую панегирическую эпитафию: − Прощай, наш старый железный большевик. Пусть воды Невы тебе будут пухом, аминь!

Жульдя-Бандя осенил крестным знамением крейсер, вероятно, благословляя, после семидесятилетнего забвения, на очередной выстрел, а может, на вечный покой до грядущего конца света.

Дружок, перехилившись через ограждение, равнодушно плюнул в синюю бездну Невы, воспеваемую вдохновлёнными поэтами. Фунтика поминальный обряд без причитающейся стопки не устраивал, и он опротестовал это, требуя христианского подхода к событию.

Друзья вышли дворами к Пеньковой улице.

− Ресторанъ «Амбасадоръ», − прочитал Фунтик резную, золочёного цвета, из ценных пород дерева вывеску, покоившуюся под аркой центрального входа питейного заведения.

− Ресторан − это место, где удобнее всего выразить степень собственного тщеславия.

Фунтик хитровато улыбнулся:

− Может, и мы выразим?

− Тщеславие, дитя моё…

− Задрал ты уже меня своими дитями, − недовольно фыркнул Фунтик, колючим ежовым взглядом пронзив философа-самозванца.

− …питается ассигнациями, − как ни в чём не бывало продолжал тот. − Боюсь, что после того, как мы в полной мере выразим величину этого самого тщеславия, нам придётся стоять на паперти, выпрашивая у бедных соотечественников милостыню…