Вайят слегка побледнел во время моего монолога. Он скривил рот в странной гримасе, как будто не знал, что делать с моим признанием. Черт, у меня у самой не было уверенности, что с этим делать. Я навсегда сохраню память о том, как умерла, прикованная к матрасу, взятая кусочек за кусочком. Но это переживание изменилось в то утро, когда я полностью вселилась в тело Чалис. Наше тело.
Мое тело. Тело, которое испытало то, чего не испытывала я, и вспоминало эти ощущения. Иногда очень живо, как я почувствовала, впервые войдя в квартиру; иногда просто тенью чувств. Мои собственные воспоминания: о детстве, о работе на триады, о дружбе с Джесси и Эш, обо всех Падших, которых я когда-либо убивала, — становились серыми. Менее отчетливыми. Им не хватало ощущения — прикосновения, которые мое старое тело, давно ушедшее и забравшее их с собой, запечатлело в себе. Так же как жизнь Чалис была запечатлена на мне.
Я была рада избавиться от боли своей смерти. Но меня приводила в ужас мысль о потери воспоминаний и того, что это означало.
— Если не это, то что тогда? — тихо спросил он. Кончики его пальцев подергивались, но не совсем дрожали. — Когда ты оцепенела в Первом Пределе, я подумал, что понимаю почему. А теперь ты говоришь… что, Эви?
— Нет, я почти уверена, что в Первом Пределе это было из-за гоблинов. — Более чем уверена. В то время воспоминания были свежими и кристально чистыми, восстановленными магией вампирского ритуала памяти. Менее чем за двенадцать часов до нашей попытки секса я пережила жестокость в мельчайших деталях. В то время я только позаимствовала тело Чалис.
Он побледнел, пытаясь понять мою загадочную речь. — Тогда что? Скажи мне.
Что-то в его умоляющем тоне заставило меня рассвирепеть. Не знаю, что меня зацепило, только то, что я на мгновение увидела красное. Ярость обожгла мою кожу и скрутила желудок, едва сдерживаемая ледяной хваткой страха. Я впилась ногтями в ладони.
— Ты действительно хочешь знать, почему пугаешь меня, Вайят? — спросила я странным для моих собственных ушей голосом. Холодным. — Действительно хочешь услышать, почему я жалею, что переспала с тобой две недели назад, хотя знала, что не должна была этого делать, и почему сама мысль о том, чтобы признаться в своих новых чувствах к тебе, вызывает у меня иррациональный страх? Скажи мне, что ты хочешь знать.
Он не ответил, а мне хотелось услышать его ответ. Колебание означало, что он не уверен. «Да» — означало разоблачение личных тайн. «Нет» — было проще. Если он скажет «Нет», я замолчу, проглочу правду и продолжу заниматься другим дерьмом, с которым нам придется иметь дело. По мере того как тишина затягивалась, напряжение становилось ощутимым, обвивая холодными ледяными пальцами мое сердце и крепко сжимая его.
Он ничего не хочет знать. Ему нравится фантазия о женщине-воине, которая убивает плохих парней и не имеет прошлого глубже, чем четыре года. Женщина, которая нуждается в нем, чтобы спасти ее от ужасных воспоминаний о пытках и смерти — он хочет ее. Ту, в которую влюбился, а не слияние двух людей, которым ты стала. Он не…
— Я хочу знать, — проговорил он.
У меня отвисла челюсть. Странный холодок поселился в животе. Я бросила ему вызов, и он раскусил мой блеф, а теперь я не хотела ничего говорить. Его желание знать правду означало, что он действительно готов ее услышать и действительно хотел меня. Не ее. Меня. Без прикрас, с ранами, раздвоением личности и всем прочим. Я отступала, пока не уперлась спиной в дверь — непреодолимый барьер. Если только я не повернусь и не сбегу.
На его лице отразились самые разные чувства: удивление, беспокойство, гнев, разочарование, нерешительность и даже печаль. Я видела их все, я могла читать все его эмоции. Я сохранила преимущество нашей прежней жизни. Ему не так повезло.
— Я мог бы догадаться, — спокойно произнес он, — из того, что ты говорила в прошлом, добавив свои собственные умозаключения. Но я больше не хочу гадать, Эви. Я никогда не встречал никого, кто мог бы удивить меня до чертиков спустя четыре года так, как ты. Кто тебя обидел?
— А кто нет?
Его лицо сморщилось. Не из жалости — его внешности повезло, потому что я бы избила его, если бы жалость ко мне показалась хоть намеком, но из-за признания скрытых страхов. Это был не тот разговор, которого я ожидала, но и сдерживаться нет смысла. Он хотел знать правду? Он ее получит.
— Не волнуйся, — мой голос звучал слишком ядовито. — Меня не домогались сменяющие друг друга парни моей матери и не насиловали охранники в колонии для несовершеннолетних. За всю мою жизнь до триад со мной просто никогда не обращались как с человеком.
— Насилие — это не только сексуальные домогательства, Эви, — заметил он. Низкий голос, ноздри раздуваются. — Никто не заслуживает того, чтобы его не замечали.
Я фыркнула — если бы только игнорирование было проблемой. — О нет, на меня обращали внимание. Просто не то, и в основном, черт возьми, в этом я оказывалась виновата сама. Для бойфрендов моей матери я была пиявкой, которую время от времени нужно кормить и шлепать. Для людей в приемной семье я стала еще одной жалкой вспыльчивой сиротой, которую запирали в шкафу, по крайней мере, раз в месяц за драку с другими детьми. Когда находилась в колонии, я проводила больше времени в карцере или лазарете, чем где-либо еще.
Он нахмурился. Я почти видела, как кровь закипает в его жилах. — А что насчет твоей матери?
— Она мертва. Что насчет нее?
— Она любила тебя?
— Даже не знаю. Может быть. Она перестала говорить это, когда мне было четыре года. После того как отчим бросил нас, она, по-моему, перестала любить всех, включая саму себя.
— Она заполнила пустоту героином?
— Ты же знаешь, что это так. — Куда, черт возьми, он ведет?
— Точно так же, как ты заполнила пустоту убийствами Падших?
Казалось, весь мир застыл на месте. Мое сердце колотилось так громко, что я почти уверена, что он это слышит. Стук заглушал все остальные звуки. Меня охватила паника, окрашенная страхом и гневом. Он не имел права так лезть мне в голову. Ему никто не позволял знать меня так хорошо.
— Хватит, — отрезала я.
— Что хватит?
— Просто хватит! — У меня разболелась грудь. Стало трудно дышать. Слезы жгли глаза, острые и горячие. Это уже слишком. Я не хотела анализировать, почему я такая, какая есть. Я не хотела знать, почему мне так трудно подпускать к себе людей. Я не хотела понимать, почему убийства Падших заставляют меня чувствовать себя хорошо — дают мне чувство цели, которое никогда не испытывала будучи просто еще одной злой сиротой.
Психология — это глупость.
Вайят подошел ко мне, и я отпрянула. Даже не размышляя. Из-за нашего разговора почувствовать одиночество не составило труда; я просто скользнула в электрический разряд предела и сбежала. Прыжок был коротким, едва раздражающим, и я обнаружила, что нахожусь по другую сторону кровати, возле ванной. Вайят все еще стоял ко мне спиной, сосредоточив внимание на том месте, где я только что была.
Я просто сбежала от него.
Боже, могу ли я опуститься еще ниже?
Сердитый всхлип вырвался из меня, и я упала на колени, беспомощная перед душившим меня стыдом. Стыдилась за то, что он знал, и за все то, что не могла ему рассказать — о испуганной тринадцатилетней девчонке, которая позволила старшему мальчику дотронуться до нее там, внизу, за цену пластикового ожерелья; о растерянной двадцатиоднолетней девчонке, которая трахалась с незнакомцами в грязных туалетах баров, чтобы доказать себе, что она женщина, а не просто убийца.
Слезы застилали мне глаза. Я зажмурилась, хватая ртом воздух, отчаянно пытаясь держать себя в руках.
Теплые руки обхватили меня сзади. Я отстранилась, но он крепко держал меня. Не боясь моей слабости. Похоже, его не волновало, что я не была сильным, независимым охотником, которого он обучал. Я повернулась и упала ему на грудь, не в силах больше бороться, и позволила слезам пролиться. Прижавшись щекой к его плечу, рыдала до тех пор, пока у меня не заболела голова и я не промочила его рубашку насквозь слезами и соплями.
