«Мне снилась белая страна…» Мне снилась белая страна: среди черёмух и акаций мы не могли не потеряться, когда кругом была весна. Мне снились алые цветы в лучах багрового рассвета. Там было жарко. Было лето. И там меня любила ты. Мне снился синий небосвод в золотомедном обрамленье. Там были чудные виденья, там был безудержный полёт. Я так хотел остаться в сне, но снег идет неумолимо, но жизнь проходит мимо… мимо… И ничего не снится мне. У ВХОДА В ИЕРУСАЛИМ
Бдите и молитеся, яко не весте, В кий час Господь ваш приидет. (Мф. 24: 42, Мк.13:33) Сижу у врат, презревши плоть, от лета и до лета. Не знаю я, когда Господь пройдёт дорогой этой. Я пролил здесь не мало слёз, в стране чужой, безвестной. Не знаю я, когда Христос пройдёт в Свой Храм Небесный. Смогу ли я Его узреть среди толпы гудящей, иль суждено мне умереть таким, как есть, пропащим? О, Боже! Милостивым будь мне грешному. И всё же, о, Боже, укажи мне путь каким пройдёшь… О, Боже!.. «Жил я, с собой соглашаясь и споря…» Жил я, с собой соглашаясь и споря, вплоть до последнего дня. Церковь, ковчег мой, из мёртвого моря вынеси к жизни меня! Сколько вокруг потонуло и тонет в море не пролитых слёз. Церковь, ковчег мой, над волнами стонет ангел смертей – альбатрос. Кто-то прощальное слово обронит, как драгоценный опал. Церковь, ковчег мой, куда меня гонит моря житейского шквал? «Новое время…» Новое время. Свершенья. Пророчества. Новые мысли. Надежд фимиам. Если любовь – это часть одиночества, то вообще для чего она нам? Нового века и снега качание, будто пожара губительный дым. Если Господь – это подвиг молчания то для чего мы всю жизнь говорим? «Оставляя свои раздумья…» Оставляя свои раздумья в тонкой графике зимних рощ, неприкаянный, неразумный, я бреду по России в ночь. Я бреду по московским граням истончённого бытия, не истерзан и не изранен, но убит сединой вранья. Видно так для России лучше — ни к чему в облаках кружить, а продать человечьи души за кружочки словесной лжи. Что ж ты, Родина, раскололась под валютный заветный звон? Я валяюсь простым осколком православных святых икон. Я валяюсь зеркальной гранью под когтями у воронья, не истерзан и не поранен, а убит чистотой вранья. «Тень моя в тьме замороженных улиц…» Тень моя в тьме замороженных улиц. Русь моя, падает снег на ладонь. Как же с тобою в зиме разминулись, город мой древний, стреноженный конь? Думал я вскачь над обрывом промчаться, словно Высоцкий, собрат по перу. Только мне выпало тенью скитаться с воем собачьим на снежном ветру, только мне заживо камень надгробный был уготован, судьбе вопреки! Звук прокатился по улице дробный, лошади скачут наперегонки. Всё же Москва пронеслась над обрывом — я в этом хаосе не разберусь. Чудится песня с цыганским надрывом, значит, жива ещё матушка Русь! «Что сказать мне о белом дне…» Что сказать мне о белом дне, белом городе и цветах, где ты думаешь обо мне, где все мысли наводят страх? Ты не бойся так за меня! Ведь бояться – не значит жить. Не старайся клочок огня в белом городе сторожить. Если я для тебя горю, значит, Богом так суждено, и в каком-то другом раю это счастье нам не дано. Значит, будем любить всерьёз белый город и нашу жизнь. И не надо горючих слёз под наплывами дешевизн. А когда я лечу во сне, белый город разгонит мрак. Ты ведь тоже приснилась мне, и от сна не уйти никак. НА ПОГОСТЕ Слышишь, мама, я пришёл! Я нашёл тебя, мамуля! Жизнь мелькнула, словно пуля, с продырявленной душой. И ни завтра, ни вчера, только взлёт и только вечность. Неужели бесконечность это времени игра? Не пора ли мне на взлёт — я весь мир перелопатил, истончался, скажем кстати, но достиг не тех высот. Состоявшийся пижон, нашумевший мастер слова, но тебе промолвлю снова: – Слышишь, мама, я пришёл! «Перестук колёс, перестук…» Моей бабушке — Екатерине Холиной, поэту Серебряного века |
