Стейси даже пошла совсем на отчаянные меры. Она позвонила домой, попыталась надавить на отца через маму. Но её родители, встав единым фронтом, непробиваемой стеной, в очередной раз отказались ей помогать.

Я иначе представлял последний день жизни. Я всегда думал, что в этот день я пойму что-то особенное и сокровенное, что на самом деле всегда было при мне, с первых дней жизни, и вот, на её закате, это «что-то» откроется для меня. Я думал, что ящик пандоры вскроется, и я пойму, зачем родился, зачем жил и зачем теперь умираю. Каждый день я думал, что поживу ещё, что «не сегодня», и впереди ещё много дней. Где-то в глубине души, я надеялся, что этот день никогда не наступит. Что само время застынет, и я буду жить вечно. Но последний день наступил. Последний день всегда необратимо наступает. В моей голове было по-настоящему чисто и пусто. Но в ней не было ясности, понимания сокровенных истин. Только полная, и всепоглощающая пустота. Никогда не чувствовал себя настолько глупым и чистым, как будто вся моя глупость прогнала ответы на самые важные вопросы, и сейчас договаривалась с пустотой внутри меня.

Сегодня я встречусь с Богами, которые подведут черту всей моей жизни, поставив мне справедливый гост за прожитое. Сегодня на меня и мой гост будут смотреть все мои предки, либо с одобрением, либо с укором. Гост это похоронный колокол, прощальный набат по нашим жизням. Получив свой гост, любая особь направлялась на переработку, а потом в магазины, на склады, к бедным, куда угодно, но в сторону ближайшего и бесповоротного конца под разделочным ножом граждан. Мне не понятна разница в его оценке, какой бы «гост» мне не дали, это смерть. Весь божественный флёр куда-то мигом сдуло. Я вспомнил историю про двух друзей с разным гостом и про неудавшегося Вождя вождей. Время каждого из них истекло, истекло и моё. Закат моих дней режет мне глаза ярким светом. Грущу ли я о прожитом? Думаю ли я о днях минувшего? Нет, ни о чём таком я не думаю. Прожил ли я иначе, если бы…

Если бы что? Пустой вздор. Как не живи, все ровно умрёшь.

По крыше фабрики глухо барабанил дождь, провожая нас в последний путь. Я слышал от других, что это явление выглядит как тонкие железные змейки наподобие еды, только падающие со всего неба, без ограничений на пространство стола. Хотел бы я хоть раз увидеть эти железные, дождевые колбаски. Я никогда не видел настоящего неба. Мудрецы и вовсе не видят его, они живут в вечном мраке закрытого цеха, но за это с ними говорят Боги. Некоторые завидуют вечности мудрецов, и вечную тьму считают малой платой за это. Мы почти ничего не знаем о своём народе, всё для нас потемки. Но я знаю, что мы дети звезды, яркой и сильной. Жизнь во мраке для нас хуже самой смерти. И мои мысли только что о небе, о любом, холодном или добром, но о небе. Я готов отдать всю свою жизнь, быть съеденным прямо сейчас, лишь бы на секунду увидеть небо, его край, дотронуться рукой до воздуха на улице.

Вообще звуков дождя не было слышно, за гулом слейвофабрики, и за вечным движением подвесных кранов и из-за тысячи других причин. Но каждый безошибочно угадывал, если на улице шёл дождь. В этот миг к общему гулу завода прибавлялась лёгкая, почти не слышная дробь, которую было слышно, только если очень-очень вслушиваться. Только через много лет жизни тут можно было угадать крупные капли стальных нитей, бьющие по рефренной железной крыше. Некоторые даже различали разные виды дождя: косой или прямой, шквальный или совсем лёгкий, неосязаемый. Особенно чуткие безошибочно угадывали снег, замёрзший железный дождь, но я не очень понимаю, что это такое. Поговаривали, что когда идёт снег, крыша становится тяжелее и сильнее гнетёт сверху.

Мне плохо спалось, я проваливался в сон и выныривал из него, дверь поднималась, как в тумане, а мне на ноги падал бледный свет. Тоненькие деревья, сонно качаясь на ветру, то приближались ко мне, то отдалялись в туман. В какой-то момент сон совсем покинул меня, и я уставился в вечную темноту за лампами. Я приподнялся на локтях и осмотрелся, в полумраке было видно, что многие не спят. Кто лежит на кровати, подперев руки под голову, а кто сидит на ней, свесив ноги вниз.

Ходить во время отбоя невозможно, пол острый, и поэтому все находятся на нарах или передвигаются между ними.

Включился свет, заиграла музыка:

Дальше музыку я уже не слушал. Лучей в руках у меня нет и самой звезды тоже никогда не лицезрел. Людской шум всполохнул весь цех, пол, характерно лязгнув, опять стал безопасным.

Из громкоговорителей по всей фабрике раздался жизнерадостный голос:

– Третья трансграничная корпорация Ричард и Сыновья уже более 176 лет кормит граждан всей планеты.

Рёв голосов со всей фабрики слился в единый ответ:

– Третья трансграничная корпорация Ричард и Сыновья уже 176 лет кормит граждан всей планеты.

Древняя традиция на грани иронии и глубокого сарказма. По поверью, если точно повторить эту фразу за голосом, то это принесёт удачу. И потому сегодня в ответе слышалось чуть больше, чем обычно.

Мы вышли на торжественное построение вдоль всего обеденного стола. Молодёжь хорохорится, ведь теперь они хозяева этого цеха. Старики задумчиво оглядывают высокие своды цеха, навсегда прощаясь с ним. Въехали подвесные краны и застыли над нами. Вниз спустились сотни магнитных хомутов с ошейниками на конце и выборочно затянулись на шеи у некоторых. Я почувствовал удушающий на шее хомут, моё время тоже вышло. Так мы устроены, даже находясь перед лицом общей смерти, радуемся, если умрём несколько позже других. Довольные и плохо спрятанные ухмылки молодых, особенно чётко я увидел их на слейвах из девятнадцатого. Вождь умер, вернее, вот-вот умрёт, и начнётся борьба за трон. Глупые дети, они ещё не знают, сколько их крови прольётся уже этим вечером. Умирая старики, всегда уносят с собой молодых.

Мало кто из присутствующих здесь помнит, при каких обстоятельствах я стал вождем. А на тех, кто ещё помнит, тоже опустились магнитные хомуты. Они уже не смогут рассказать, уберечь молодых от старых ошибок.

Во время прошлого исхода стариков, ушел и вождь, а вместе с ним и все старшие, созревшие для забоя. Вечером, через несколько минут после отбоя, практически в полной темноте, началась кровавая каша. Подростки, обезумев от жажды власти и страха, прыгая от койки к койке, скидывали друг друга вниз в пропасть между рядами нар. Дети сыпались вниз целыми гроздями. Всего через несколько секунд, резкие звуки ударов о лезвия пола сменились мягкими глухими ударами тела о тело. Весь низ был усеян телами в несколько слоев. Многие ещё были живы, но их придавливали новые и новые упавшие. Ожесточенные схватки происходили на всех ярусах, бились на смерть, ломая друг другу руки и ноги, откусывая пальцы, выдавливая глаза. Охотились за бирками на ушах, как за единственным легко доступным трофеем. Среди них был я, и некоторые те, кто выжили и сейчас находятся тут. Не помня себя от страха, я забрался на самый верхний ярус, попутно скидывая вниз любого, кто на миг высунется в тёмный проем. Хватая за волосы на голове, за руки, я с силой тянул вниз, а сам лез вверх. Оторвав два или три уха, и еще откусив одно и выплюнув в пропасть бирку, я карабкался верх. Я успокоился только когда долез до девятого яруса. Там почти никого не было, и я смог пробраться до первой койки у входа. Тут я смог засесть в углу, и держать оборону до тех пор, пока не подъехали подвесные краны.

Сотни хомутов опускались вниз, выхватывая живых и мертвых, искалеченных и тех, кто просто дрался внизу на телах погибших. В полной темноте подвесные краны забирали тех слейвов, которые остались без уникальной бирки, и следовательно – не существовали. Я с ужасом смотрел, как тени взметаются на тросах верх. Все это длилось не больше какой-то минуты. Выжившие в битве тяжело дышали, забившись в свои койки, и уже не хотели смотреть друг на друга.