Царь без царства оставался связующим звеном детей Монара с теми, кем когда-то являлись их предки. Этот, как и многие другие, казалось бы, ненужный пережиток ревностно охранялся тальгедами и отстаивался годами. Они верили, что во главе домов должен стоять свой царь, который однажды приведет их к процветанию. Нужно только ждать, хоть и сжав зубы, и изрыгая проклятия, а это дети Монара умели, как никто другой.

Лишь с лучами, поднимающегося над миром солнца, Илорем впервые остановился. Осмотревшись вокруг и убедившись, что поблизости не видно ни души, колдун спешился и привязал коня. Сезон засухи подходил к концу и то тут, то там на горизонте виднелись столбики дыма от пожаров, которые были обычным явлением для этого времени года. До границ Долины томагавков оставалось порядка недели дневных переходов, но у фоекусто не было ни такого времени, ни возможности скакать при свете солнца. Шансы нарваться на вендази были угрожающе велики, а поэтому в ход следовало пустить самые отчаянные способы сохранить скрытность и одновременно увеличить скорость.

Пройдясь по кустам вокруг, Илорем насобирал сухих ветвей и соорудил небольшой костер, вокруг которого вычертил аккуратную остроконечную звезду с четырьмя лучами. Пламя с удовольствием принялось пережевывать хворост, а колдун устало уселся прямо на траву, глядя на языки огня. Есть совсем не хотелось, но он заставил себя проглотить несколько полосок вяленого мяса, запив их подогретой в котелке водой с травами. Путь предстоял неблизкий, а значит, организм должен был с первых дней взять определенный темп, поддерживать который колдун собирался с помощью своих знаний и опыта. Задумчиво глядя в костер, Илорем думал о том, что его миссия, возможно, станет кульминацией всей жизни.

Это было довольно странное и спорное ощущение. С одной стороны, как фоекусто, он осознавал честь и значимость того, что царь направил именно его. Судьба всего народа тальгедов сейчас была в руках колдуна. С другой стороны, что-то тяжелое и неизмеримо печальное поселилось в его сердце в ту роковую ночь. Илорем не был лучшим из фоекусто Сирегну. Не самым сильным, как воин, не самым искусным в колдовстве, тем не менее, он оставался таинственным и в чем-то незаурядным самородком. Но выбор был обусловлен совершенно иным, и от этого отдавал горечью. Будучи крепкой серединой, колдун не отличался от своих сослуживцев ничем, кроме одного – только Илорем не имел дома.

Его отец не вернулся с Железной войны. Мать тяжело перенесла эту утрату и долго болела. Годы сгибали ее все быстрее с каждым прожитым днем, а минувшей весной она умерла. Являясь единственным ребенком в семье и к тому же фоекусто, Илорем должен был продолжить род, если бы не проклятие плоти, полученное им в обмен на свой дар. Он оказался наделен редкой, особой властью над неживой материей. Обладая силой поднимать могущественных гомункулов и модифицировать их, создавая кошмары, достойные грозных бестиариев старой школы Монара, колдун не мог иметь своих детей.

Проведя ладонью по лицу, словно смывая тяжелые мысли, Илорем встал и направился к коню. Животное мирно дремало, наслаждаясь заслуженным отдыхом. Колдун достал из-за пояса кинжал с волнистым лезвием черного цвета и опустил свободную ладонь на шею коня, поглаживая его. Закрыв глаза, он потянулся вперед к сознанию своего скакуна, подчиняя и одурманивая, после чего отточенным движением перерезал горло. Животное вздрогнуло и рухнуло на землю, разбрызгивая кровь, фонтанирующую из огромной раны.

Склонившись над тушей, фоекусто принялся свежевать труп деловито и буднично, насколько это мог делать опытный некромант. Под столь необычным черным клинком, плоть расходилась, будто он заточен рунианскими мастерами. Кости ломались, как сухие ветки, а колдун методично продолжал работу, время от времени вставая и относя что-то к костру, на котором снова кипел котелок, с бурлящей субстанцией, уже не имеющей ничего общего с приготовлением пищи.

Когда работа подошла к концу, картина, царящая на этом, всего час назад мирном привале, вызвала бы животный ужас даже у заправского мясника. Перед Илоремом лежало творение из плоти и костей, уже совсем не напоминающее лошадь, даже отдаленно. Ребра грудной клетки оказались растянуты, образуя подобие капсулы, череп был лишен нижней челюсти и теперь походил на шлем. Передние и задние ноги, до неузнаваемости измененные, образовали два исполинских крыла, обтянутых кожей.

Пробежав оценивающим взглядом по всем узлам новоявленного творения, фоекусто удовлетворенно покачал головой и, потушив костер, принялся заметать следы своей стоянки. Когда все приготовления были окончены, Илорем лег на спину прямо в открытую капсулу мормилая[7], просовывая руки в пазы крыльев, и закрыл глаза. Гомункул вздрогнул, послышался омерзительный скрежет, а затем плоть поглотила колдуна, укрывая словно одеялом. Поистине, безобразное создание, принялось закапываться прямо в песок, уходя все глубже в почву, пока вовсе не скрылось из виду. Оказавшись в кромешной тьме, Илорем, не в силах сдерживаться, ухмыльнулся. Лишь это был его родной, настоящий дом – мир темной материи и смерти. Закрыв глаза, он отпустил сознание, отдавая себя в руки слуги, который пробудится только после заката, напитавшись за это время силой некроманта, и готовый взмыть в черные небеса.

– Леди Донтас, молю, остановитесь! Вам рано идти туда! Леди Донтас! – крики пожилой служанки походили на визгливое кудахтанье индюшки.

Смуглая женщина, облаченная в белый с голубым хитон, подпоясанный богато расшитым поясом цвета лазури, весьма проворно, для своей комплекции, бежала за молодой девушкой.

– Леди Донтас, ради вашего отца, леди Донтас! – заламывая руки, продолжала причитать толстушка, уже порядком запыхавшись. – Прошу, поберегите себя, вы же еще так слабы!

Это уже было слишком. Меньше, чем спекуляцию состраданием к родителям, ее новое я, не любило только указание на собственную слабость.

– Нет! – выкрикнула инсифора[8], разворачиваясь, и изо всех сил ударяя ступней по выложенной камнями тропинке сада.

Даже при свете дня была видна ослепительная вспышка, волна от удара которой, заставила служанку упасть на спину. Едва коснувшись земли, женщина сжалась в судороге, закусив губу, от чего она тотчас окрасилась алым. Девушка замерла, ошарашенная собственным поступком, и, мгновение спустя, бросилась на помощь.

– О, нет, Олибутти! Боги! Прости, я не хотела! – зашептала она, обхватив голову женщины и укладывая себе на колени. – Скажи, что-нибудь, не молчи!

Служанка явно находилась в шоке. Она попыталась что-то ответить, но лишь шевелила губами, не издавая каких-либо звуков. Инсифора принялась растирать той виски круговыми движениями ласково и осторожно, словно боясь опять причинить вред. Боль начала отступать, но пожилая женщина не спешила об этом сообщить. С вздохами та хваталась то за бок, то за сердце, бормоча бессвязный набор слов. От юной Донтас, конечно, не укрылась эта перемена в поведении, поскольку она замерла, надменно прищурившись.

– Хочешь еще, старая жаба? – прошипела она вдруг, с плохо скрываемым презрением. – Не дури, я все равно пойду!

Олибутти может и была неуклюжей толстушкой в летах, зато глупостью не отличалась вовсе. Мгновенно оценив обстановку, она кряхтя поднялась, и, уперев руки в бока, заявила:

– За свою жизнь я вырастила и воспитала шестерых инсифор! Аранапис Острое жало, Мелвин Прекрасную, Паувис Сладкоголосую, Нигви Скорбящую, Спитиру Мудрую, и даже Регерфи Проклятую. Но ни одна из них не позволяла себе меня бить! Я говорю это не чтобы задеть ваши чувства, леди Донтас. Просто хочу, чтобы вы знали обо мне чуточку больше.

– Ну, хватит, Олибутти! Я же извинилась! – взмолилась девушка, закатывая глаза.

– До или после того, как пригрозили задать мне еще трепку? – осведомилась служанка, продолжая наступать. – Простите, леди, ваша старая жаба плохо соображает после солнечного удара!