Ванна была размером с небольшой бассейн. В ней не хватало разве что цветных рыб и водорослей. Вода как будто кипела, откуда-то снизу били ключики. Ольга насыпала в воду какой-то ароматический порошок, и вода мгновенно вспенилась.

— Это снимает усталость, — сказала Остроухова сурово, — я отсюда почти не вылажу. Смотри не усни. Я проверю. А шмотки свои в пакет сложи, я приготовлю тебе такую одежду, что закачаешься. Постель я тебе уже приготовила, в спальне для гостей, рядом с моей. Мойся. У меня дела есть. Я пить пошла.

Наташа уставилась в потолок, на котором располагался изящный Эрот, видать, в натуральную величину. Ей стало дико.

«Поджечь, что ли, этот дом? — думала она. — Надо, чтобы случилось нечто существенное. Меня достало все. По-моему, все они — психи болотные. Откуда только взялись? А вся эта косная материя… равнодушно им служит… да может, он как-то сам сгорит, без моего участия».

Когда Наташа, завернутая в большое пушистое полотенце, поднялась в спальню подруги, то обнаружила ее спящей, с пустой рюмкой в руке. Ольга сидела на ковре, уронив голову на сервировочный столик, прямо в тарелку с фисташками.

«Вот нажралась, — брезгливо подумала Наташа, затаскивая подругу на кровать, — проснется поутру и не вспомнит, что я к ней приехала, то-то удивится».

Радуясь тому, что здесь ее искать никому не придет в голову и она может наконец-то выспаться, Наташа забралась на огромную кровать под легкое пуховое одеяло, легла рядом с мирно посапывающей подругой и тут же заснула.

Утром ее разбудил шелест открывающихся автоматических ворот и урчание въезжающего автомобиля.

«Неужто Толик вернулся из своих ночных похождений», — подумала Наташа, медленно сползая с подушки и накрываясь одеялом с головой, но звук мотора был другой, отличный от легкого ворчания «феррари», да и разворачивалась машина во дворе тяжело, явно имея габариты большие, чем спортивный двухместный авто Оленькиного жениха.

Вскоре заскрипела лестница, кто-то поднимался к ним в спальню.

«Не дом, а проходной двор какой-то», — удивилась Наташа, маскируя себя одеялом и стараясь удержать дыхание, дабы не выдать своего присутствия.

— Ты зачем приехал, папа? — раздался рядом недовольный голос подруги.

«Видать, это семейное, — подумала Наташа, — потрясающий домашний юмор».

— Ради тебя, я ведь все ради тебя делаю.

Голос был южнорусский, летуче-скрипучий и вполне мифический. Какой мог быть у одного лишь существа — Кощея Бессмертного.

«Петр Семенович Остроухов», — констатировала Наташа, стараясь уж вовсе не дышать и припоминая острые большие уши Оленькиного родителя.

— Ты мне зубы не заговаривай, папочка. Предупреждать надо. А вдруг я не одна?

— Я в твои дела, ты знаешь, не вмешиваюсь. Не одна так не одна. Я, может, и так знал, что ты не одна. Я вот всю жизнь завскладом проработал, а ты у меня образование художественное получаешь, замуж выходишь за солидного человека, картинки свои во Францию везешь. Ничего бы этого не было, если бы я не постарался в нужное время да с нужными людьми.

— Опять ты свою бодягу завел, сколько раз тебе говорить: не приезжай ко мне без звонка. Твое счастье, что я сегодня все-таки одна.

«Вон как мы с папенькой разговариваем, — снова удивилась Наташа, — и что еще за картинки такие свои она везет, неужто что-то написала?»

— Ну-ну, не ругайся, я ведь специально приехал, чтобы все для тебя устроить.

— Устроил?

— А как же, со всеми встретился с утра, всех обзвонил. Ты заявишь в декларации, что везешь свои студенческие работы, надеясь выставиться во Франции. А там уж, за бугром, Лев Степанович знает как распорядиться. Можно, например, заявить, что их украли или что они потерялись или попортились при транспортировке. Только ты скажи, там, ты говоришь, подписи какие-то, под картинками. Так наши таможенники их не распознают?

— Наши таможенники — лохи. Они в своей жизни ни одной книжки не прочли, даже про Тома Сойера, не говоря уж о более сложном эстетическом воспитании.

— Ну и хорошо, ну и ладушки. Я всю ночь ехал, дочь, ты бы мне яичушко какое сварила.

— Так и быть, кофием тебя напою, — проворчала Ольга, вставая. — Что это я тут шмотки разбросала, — пробормотала она посреди комнаты, — а, наплевать, наверно, уезжать собиралась.

Сокрушаясь о том, что ей никак выспаться не дают, Ольга с отцом отправилась вниз, на кухню.

Тихонечко выползая из-под одеяла, Наташа уже знала, какой из ящиков заветного комода она откроет. В этом левом нижнем ящике она и нашла то, что думала там найти. Она бессильно опустилась на пушистый ковер.

Вот они, ее работы: Левитан, все картины под Серебрякову, включая и те, которые были куплены у Тонечки за половину обговоренной суммы. Видать, Остроухова пожадничала, не послушалась совета старого искусствоведа и велела Антону Михайловичу забрать и эти, как теперь видела сама Наташа, не очень-то напоминающие манеру Серебряковой полотна.

Наверное, надеялась найти за бугром какого-нибудь лоха, мало что смыслящего в живописи, но научившегося, в отличие от безграмотных наших таможенников, читать подписи на полотнах. Ситуация вырисовывалась зловещая, но, по крайней мере, ясная. Ольга, скорее всего, подбирала для Льва Степановича «рабов» из числа однокашников, желающих подработать, и делала это через Стаса. А Толик толкал эти картинки. Видимо, ее картинкам была оказана особая честь, их не толкнули здесь, а решили везти за границу.

Открытие не очень расстроило Наташу. Она никогда не была особенно высокого мнения о нравственном уровне своей подруги.

Было досадно, что Ольга, видимо сама случайно оказавшись втянутой в прозрачные махинации этой шайки, ее, Наташу, втянула туда, как щенка за поводок, ничего не объясняя и даже притворяясь, что ничего не знает о ее работе. Впрочем, долго она притворяться не умела, все выболтала, только Наташа оказалась столь глупой или столь доверчивой, что ничего не поняла или не захотела понимать. Вот только заказчик клише, находящийся над Антоном Михайловичем, с этой компанией никак не связывался.

Эти мысли пронеслись вихрем, в то время как Наташа помышляла о втором бегстве из заколдованного дома.

Рядом с кроватью она обнаружила целый ворох стильной одежды, из которой Остроухова собиралась извлечь очередной наряд для нее, да не успела, утомленная выпивкой и экстравагантным хвастовством, на которое была способна только в обществе Наташи.

Среди вечерних нарядов и экзотического белья Наташа наткнулась на светлые велюровые брючки и простенькую майку, которые Ольга носила на первом курсе.

«Хранит как память, — решила Наташа, — но о чем она может помнить сейчас? Странная барышня. Возможно, после разнообразных предательств, подмен и прочих злокозненных импровизаций она все же будет убеждена, что чиста и непорочна. Что помогала людям, в том числе и в первую очередь этой несносной Наташке, невесть что о себе возомнившей. Но где тогда будет Наташка, это серьезный вопрос».

Она облачилась в одежку Оленьки-первокурсницы, похожей в те времена на грациозную лесную косулю, решая для себя непростую задачу: «Остроухова была вчера пьянее грязи.

Даже не дождалась, когда я выйду из ванной, чтобы закрепить эффект моего удивления всеми этими приспособлениями для изнеженных богачей. Вспомнит она или нет, что я вообще была у нее?»

Решив, что приезд отца из Карелии заставит забыть по крайней мере прошлый вечер, Наташа на цыпочках, как балерина, протанцевала в ванную, схватила пакет со своей одеждой, без сожаления отправив его в мусорный ящик, сняла с полочки у зеркала и надела темные очки причудливой формы. В сад она выбралась через знакомое уже окно, проделав эту операцию автоматически.

Она была настолько уверена в простоте и доступности исчезновения, что едва за это не поплатилась. Проходя быстрым шагом мимо кухонного окна, Наташа с ужасом обнаружила, что Ольга смотрит прямо на нее. Видок у нее был не ахти какой, личико неузнаваемо переменилось, искаженное печатью нечеловеческой усталости или простой попыткой сосредоточиться хоть на чем-нибудь.