— Алексей, мое почтение! Ты, я вижу, не за рулем. Подвезти? — Водитель говорил странно, но и смотрел он в этот момент не на Владислава, а куда-то в сторону, словно приглашая того проследить за его взглядом.

— Как всегда, Петруха, как всегда, — пьяно произнес Владислав, незаметно подмигнув водителю, мол, вижу, уходим.

— Тогда пошли, — засмеялся водитель, — за мной, ребята.

Наташа увидела, как тут же поднялся из-за соседнего столика некто, кого она раньше не заметила, и двинулся следом за ними.

— По коням, — быстро и весело сказал водитель.

Они мгновенно погрузились в такси, и машина рванула с места.

— Приметил я этого человечка сразу, как только вы вошли в питейное заведение.

Одного не пойму: отчего он за нами поехал? Вас он не знает — это точно. Но похоже, что кто-то вас узнал, девушку например, и направил его в самый последний момент.

Все это говорилось спокойно, в то время как автомобиль летел на бешеной скорости в сторону центра.

— Сейчас вы увидите, как отсекаются хвосты, — заметил мнимый Петруха. — Это сейчас он уютно устроился на моем колесе. Посмотрим, насколько он комфортабельно будет чувствовать себя через минуту. Однако если это мент, то уйти нам будет много трудней.

— Да никого он не будет звать на помощь, — успокоила всех почувствовавшая азарт Наташа. — У него слишком деликатное поручение, если не сказать больше.

— А! — с пониманием ответил водитель. — Тогда он наш.

Наташа не успела спросить о чем-то, как увидела, что их шофер затеял головоломный слалом в московских дворах, тут и там перед мотором вырастали столбы, заборы, клумбы и с тем же неотменяемым постоянством исчезали.

— Приотстал дружок, — заметил шофер, — но этого недостаточно. А мы его к пробочке сейчас увлечем. Посмотрим, насколько он храбр.

Автомобиль снова вынырнул на большое уличное пространство.

— Закройте глаза, — предупредил шофер, — или смотрите в другую сторону.

Наташа поняла, что, отсекая пробку, водитель несется по встречной полосе. Она решила, что сейчас они непременно разобьются и навсегда избавятся от дурацких проблем.

Ей было жаль Владислава, бесшабашного водителя и меньше всего — себя.

На дикой скорости водитель поглядывал в зеркальце заднего вида, не выказывая никаких эмоций.

— Во как, — произнес он только однажды, и машина, подпрыгнув в воздухе, снова двинулась по узеньким дорожкам внутри классических московских двориков. А позади осталась искореженная серая «девятка» преследователя, не вписавшегося в их фарватер и буквально расплющившаяся о тяжелый «Урал».

— Стоп, машина, — сказал шофер. — Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал… Не знаю, что он готовил для вас, сердечный. Но уж больно морда у него неприятная была. Куда теперь?

— В Сокольники, — ответил Владислав. — С меня премиальные, Петруха.

— Благодарствуйте, — церемонно ответил водитель. — А звать меня Алексеем.

Бронбеус встречал их у подъезда. Он сидел на лавочке под большим кленом в обществе неизменных дворовых старушек и собак и напряженно всматривался в машины, заезжающие во двор.

Увидев Наташу и Владислава, выходящих из автомобиля, он бросился к ним:

— Я уже что только не передумал, пока вас не было. Сижу и не знаю, что делать, то ли в милицию обращаться, то ли… Я звонил в мастерскую и услышал что-то ужасное. Мне ответил кто-то таким странным голосом. Что ты там наворотил, Слава?

— Что ответил странный голос?

— Я спросил, мастерская ли это Акакия… что я мог еще спросить? Не Наталью же, в самом деле, и не тебя же, Слава. Мне проскрипели что-то нечленораздельное, вроде «я доберусь до вас до всех, гады…». А может, что другое он ответил, не знаю, он ведь говорил так, точно был сильно пьян или как-то оглушен.

Владислав и Наташа переглянулись.

Одно тело восстало, — одновременно произнесли они.

— А потом раздался шум, точно кто-то ворвался в мастерскую. И того, кто говорил, стали связывать, вероятно. Потому что он истерически вопил: «Трое на одного, вяжите, гады, за все ответите…»

— Н-да, — сказал Владислав, — похоже, этот Штуцер оклемался первым. Я специально пришиб его не очень сильно. Правда, если ему удастся выжить, гипс придется носить долго.

— Дети мои, довольно, — взмолился Бронбеус, — снизойдите к моим сединам. Быстро ужинать и отдыхать. Не станете же вы мучить меня и дальше?

— Бронислав Бенедиктович, — ответила Наташа, — я одна во всем виновата, и я не буду вас больше мучить. Простите меня.

Она с трудом могла поверить, что несколько часов назад покинула стены этой уютной квартиры, куда они поднялись теперь с Бронбеусом, который важно нес рулон рисовой бумаги и один из пакетов с красками. Владислав на минуту задержался с водителем, о чем-то сговариваясь. Он поднялся следом и сразу занялся приготовлением ужина.

«Сколько же в нем, как это называется, жизнестойкости, что ли, или невозмутимости, или еще чего», — думала Наташа.

Дрожь в руках, странная тошнота и озноб постепенно слабели, пока не растворились вовсе.

Она пыталась вспомнить, когда отдыхала последний раз, то есть когда чувствовала себя в полной безопасности, и никак не могла вспомнить точно. Выходило так, что последние несколько месяцев, начиная со смерти отца, ни о каком отдыхе не могло быть и речи. А то, что она хотела бы так назвать, оказывалось то шумными пустяками, то совершенной беспредметностью, более утомительной, чем многочасовая работа.

Слово «работа» развеселило ее, и Наташа, быстро раскатав рисовую бумагу, отрезала подходящий кусок и, ни на секунду не останавливаясь, изобразила неожиданно для себя сказочного алконоста возле маленького озерца с пучками камышей, а поверхность озерца покрывали лилии и кувшинки.

— Такой техники я еще не видел, — услышала она голос Владислава. — Это лишь внешне что-то китайское или восточное вообще, на самом же деле… это твое собственное. Думаю, что экспозиция из подобных работ принесет тебе успех…

— Успех? — спросила она. — Как ты его представляешь? Я не хочу никакого успеха. Тебе нравится? Мне этого довольно.

— Не буду настаивать, — ответил он задумчиво.

— Впрочем, я тоже, — ответила она, — не буду настаивать. Успех — какое-то западное понятие. Говорить себе: «Я уверена, что этот цикл принесет мне большой успех» — это ведь ужасно.

— А ты не говори, — усмехнулся он, — это сделают за тебя другие. Да ты и не говоришь.

— Я отвыкла думать об этом. Раньше мелькали какие-то детские мысли о славе, очень неконкретные. Наверно, это бывает у всех без исключения. Прогреметь как-то, прогромыхать здесь, волнуя дурней, понимаешь, дурней в первую очередь, как… один мой знакомый… — Наташа поняла, что даже вспомнить Андрея, его жажду славы и его книгописание, она уже не может, — и укатить в Мадрид, например. Ты был в Мадриде?

— Был, — ответил он, — в детстве. Мне понравилось. В детстве мне нравилось все экзотическое. Как тебе.

— Откуда ты знаешь? Но точно нравилось. И все эти картинки оттуда. Для меня ведь Урал, куда часто возил нас отец, — законченный Восток, мне дальше ехать не надо. Восточнее не будет.

— А сколько листов ты собираешься изготовить? — спросил он.

— Изведу всю бумагу, сколько получится. Но времени нет.

— Как — нет?

— Правда нет, — наморщилась она, внезапно охваченная тяжелыми мыслями.

— Не преувеличивай, — твердо произнес он. — Ты за несколько минут совершила маленький подвиг.

— Никакой это не подвиг, — ответила Наташа, разглядывая алконоста, глядевшего куда-то за их спины. — Просто я долго к этой картинке готовилась. Наверно.

Наташе хотелось знать больше, много больше, ей хотелось знать все об этом человеке, так неожиданно и так феерически оказавшемся возле нее в особенной и страшной ситуации.

— Так мы будем сегодня ужинать? — прервал их разговор Бронбеус.

— У меня нет аппетита, — мрачно ответила Наташа, — кажется, он пропал навсегда.