Наташа прикинула, как ей поступить теперь. Мастерская, снятая ею для работы, учитывая весь чудовищный ряд обстоятельств, выглядела наиболее безопасным местом.
Она сможет выспаться там, наконец.
«Какая-то я морально хлипкая, — укоряла она себя, — не могу принять толком ни одного решения. Уклоняюсь от решительного выбора. Надо бы в самом деле, как в старом кино, пойти на Петровку, тридцать восемь, и во всем признаться».
Но возникло ощущение, что до Петровки она просто не доберется. Что ее поймают по дороге другие заинтересованные лица. Даже если она натрет себе лицо гуталином и станет походить на дочь суданского народа, каких в Москве полным-полно.
В итоге она поехала в Сбербанк. Миновав реликтовый вяз на Поварской, охраняемый государством, и на ходу позавидовав тому, что его охраняют, она оказалась в маленьком переулке, куда давно не заглядывала. Предполагая снять те десять тысяч рублей, что оставались на ее счету, она для начала решила проверить, не поступило ли еще каких-либо крамольных сумм. Они поступили. Пощелкав клавишами, оператор Сбербанка, барышня, сообщила, что на ее счету сто восемьдесят две тысячи триста семьдесят восемь рублей и семнадцать копеек. «Какой висельник подвесил эти семнадцать копеек?» — подумала Наташа в ужасе от окончательной выморочности происходящего.
Она сняла всю сумму, кроме ста восьми рублей семнадцати копеек, уличая себя в сребролюбии.
«Как честная девочка, ты могла бы не снимать эти деньги или ликвидировать счет. Но что, если это ничего бы не изменило?»
— Крупная покупка? — улыбаясь, спросила барышня.
— Домик в деревне, — ответила Наташа, по-идиотски улыбаясь в ответ, вспомнив рекламу молочных продуктов.
«Хорошо, — говорила сама с собой Наташа, встряхивая ставшей вдруг такой легкой головой, — с этим мы как-нибудь справимся. А куда мне теперь идти и где спрятать эти безумные деньги? Дома — не факт, что туда опять не нагрянут „странные рабочие“, в мастерской — что в мастерской?»
Она поменяла деньги в обменном пункте на Гоголевском бульваре и не нашла ничего лучшего, чем поехать в окрестности Переделкина, которые превосходно знала и даже изучила во время работы над осенними и весенними пейзажами в духе Каспара Давида Фридриха, как она считала, а по мнению Бронбеуса — в ее собственном духе.
Картины эти давно канули в неизвестности, растворившись где-то в выставках молодой живописи. Они могли оказаться где угодно, то есть нигде. Значения это теперь не имело никакого.
Наташа купила салат столичный в контейнере, вполне подходящем по размеру пачке долларов, с удовольствием съела его, добралась до Киевского вокзала, села в электричку и скоро уже бродила по знакомым местам, узнавая детали и куски пейзажа, более пышного летом, но, в сущности, аскетического. Доллары, надежно упакованные в контейнер, она спрятала после долгих размышлений в каменной арке моста под железнодорожным полотном между платформой Мичуринец и собственно Переделкино.
Искать там что-либо никому и никогда не придет в голову, как и писать этот фрагмент пейзажа, ставший основой одной из ее картин.
«Только тебе это могло прийти в голову, — поощрительно говорил старый мастер. Прекрасно, что ты находишь красоту в отчуждении и запустении.
Но тут есть и опасность самоповторов, болезненной истонченности. Подумай».
И вот она прячет какие-то деньги как бы в своей собственной картине в ситуации печальной и безвыходной. Как все меняется!
После этого Наташа вздохнула облегченно. По крайней мере, можно было вернуться в город, забежать домой и предпринимать новые шаги.
Переделкино, слывшее прежде писательским городком, выглядело теперь на редкость эклектично, это была гремучая смесь нового колониального стиля с прежним, мрачно-имперским. Деревянные, напоминающие корабли Колумба или Магеллана двухэтажные потемневшие дачи соседствовали с дворцами и жилищами всех мировых стилей, от Запада до Ближнего и Дальнего Востока.
Можно было потеряться в навязчивой многоликости крыш, стен и едва ли не крепостных ворот с телекамерами слежения, наблюдающими за любым твоим шагом по узкой дороге.
Наташе было прежде всего любопытно. Потом смешно. Потом страшно. И снова любопытно. Потому что стоило написать объемное полотно, изображающее с высоты птичьего полета, но одновременно как бы и вплотную, некий город, набрав деталей хоть бы отсюда. Это будет эффектное зрелище.
«Думаю, что такое полотно купит любая продвинутая гостиница, „Рэдисон-Славянская“ например. И заплатят не скупясь. Побольше золота и синевы, и мрачность превратится в воздушность, в течение жизни. И такая вьющаяся лента, нет, завиток, намек на присутствие реки, а не ее изображение». Наташа осеклась, вспомнив Псков и Великую.
Куда она угодила после необыкновенной и новой для нее работы в монастыре, уму непостижимо. Впрочем, угодила-то она во все это много раньше.
Глава 6
Наташа ехала в мастерскую к Терлецкому парку. Автоматизм ее поступков, по ее же определению, мог довести до идиотизма. Но выхода пока не было. Более того, его не было вообще.
Между роскошным парком и мастерской ее встретили странные молодые люди с плакатами. Проводилась кампания против так называемого видеопиратства и в защиту интеллектуальной собственности. Хорошо оплаченные тинейджеры ратовали за то, в чем не смыслили ни йоты. Они потешно кривлялись, пританцовывали и чувствовали себя превосходно, не имея никакой интеллектуальной собственности вообще.
Наташа с кромки парка оглядела верхние этажи близстоящих домов. Никаких мастерских заметно не было. Одна из квартир старого художника самочинно была превращена в мастерскую, только и всего. Место в этом смысле безопасное, никаких собратьев тут быть не может. Она ошиблась и на этот раз. Прямо на нее, правда ее не замечая или делая вид, шел Леон Танцырев по кличке Киллер, ибо это был самый нудный и самовлюбленный мазила внутри да и вне Садового кольца. Общаться с ним — убивать время наиболее эффективно и подло. Вы получите от него кучу сведений, которые тем не менее не станут вашими, ибо выветрятся из вас мгновенно благодаря особенной напыщенности и сладострастности Леона, вам будет до тошноты неприятно вспоминать любого гения, которого почтит Леон своим вниманием.
«Он может мне пригодиться, — решила Наташа, — не сегодня, так завтра. Но случайно ли он здесь оказался? Сейчас проверим».
Она спряталась за дуб, лихорадочно закурила. Только что она пришла к мнению, что любой знакомый, встреченный тут, — враг. Но Леон и без того был едва ли не врагом всякого нормального человека.
«Окружили, залихоманить пытаются, — думала она, буквально переполняясь злостью и наблюдая, как Леон все же проходит мимо. Она уже видела его широкую спину с маленьким зеленоватым рюкзачком, в котором всегда находился термос с горячим кофе и бутерброды с бараньими котлетами. — Как же я забыла, что этот красавец всегда жил где-то здесь, на, улице Металлургов».
Она закрыла глаза. А когда открыла — Леон стоял перед ней и смотрел странно.
— Тебе плохо? — спросил он. — Ты такая бледная. Что ты тут делаешь? А где твоя коса? Хотя какая мне разница. Мне кажется, ты умираешь с голоду. Может быть, ты беременна?
И Леон прочел ей целую лекцию о патологических случаях беременности, пока она уводила его подальше от мастерской, как говорится, на всякий случай.
— Я не умираю с голоду, и я не беременна, — прервала она Леона уже в каком-то кафе с другого края парка. — Простая гуманитарная акция. Я встретила подругу, Леон, вчера. А она мне тако-о-е рассказала! Да ты ее знаешь, ну ювелирша, суицидница. Пришлось нянчиться с ней чуть не до утра.
— А! — сообразил Леон. — Ирка. У тебя еще на это времени хватает. Встретились мы как-то с ней, чуть ли не на том же месте, где я на тебя натолкнулся.
Место встречи изменить нельзя.
Леон или сильно переменился за последние полгода, или имел определенную цель сейчас. Вне обыкновения он был не слишком словоохотлив. А в этом случае, ждала Наташа, непременно выскочит из его подсознания, как чертик из табакерки, насильно удержанное. Долго ждать не пришлось. Вроде бы ни с того ни с сего Леон упомянул Стаса. И даже с небывалым почтением. Как настоящего человека жизни, поймавшего удачу за хвост. Настоящий профессионал, в особом роде, конечно. Примерно так Леон высказался, хотя речи о Стасе до этого не было никакой.
