В эти несколько мгновений Наташа успела подумать о многом. Не она ли сама была виной такого странного взгляда подруги, словно бы расстающейся с ней навсегда.

На ходу решив, что не станет осуждать Остроухову ни за что, мало ли что бывает на свете, Наташа вспомнила не слишком популярную, но все же активно фигурировавшую в институтских кругах кличку, изобретенную кем-то для ее подруги, — Мышеловка.

Помнится, Остроухова гордилась этим прозвищем, но недолго.

Однако Ольга повела себя довольно странно. Она до пояса высунулась в окно и сварливо принялась кричать о том, что это частное владение и находиться здесь посторонним запрещено.

Потом, обернувшись к отцу, она плаксиво стала жаловаться, что невозможно обходиться без сторожа, которого уволили за какую-то ничтожную провинность, что на усадьбу прутся все, кому не лень. Что сторож был знатный, хоть и нацмен.

Наташа недоумевала не слишком долго, она поправила свои стриженые волосы, встряхнула легкой головой, улыбнулась и помахала подруге рукой.

Ольга, похоже, действительно не помнила, что разговаривала вчера с Наташей. И теперь, при свете дня увидев стриженую девицу в простенькой одежде, которую она, видимо, тоже не смогла идентифицировать со своими шикарными тряпками, приняла Наташу за соседскую девочку-подростка, пробирающуюся на электричку кратчайшим путем — через чужую усадьбу. Она выбралась за границы частного владения через маленькую калитку и оказалась на свободе.

«И в жизни иной друг друга они не узнали, — засмеялась про себя Наташа. — Художнице запросто стать артисткой, со своей внешностью я сделаю все, что захочу. И никакая слежка им не поможет».

«Они» для Наташи теперь стали чем-то более определенным. Осталось поехать к Стасу и все выпытать у этого обормота. Ведь ясно же, как она не догадалась раньше, Антон Михайлович — слуга двух господ. С одной стороны — Льва Степановича, который занимается исключительно картинами, он ведь искусствовед, какое дело ему до каких-то ценных бумаг. С другой стороны… там уже вещи от искусства далековатые, клише Наташа, судя по всему, резала для других бандитов.

Всех называла она именем одним, как-то выделяя все же «искусствоведа».

Стас ведь намекал ей, что он поймал Антона Михайловича на каких-то махинациях. Но тут Наташе стало не по себе.

В стройной системе, которую она развернула сейчас зияла дыра. И дырой этой был Леха Филимонов.

«Так! — сказала себе Наташа. — Кличку Остроуховой дал, несомненно, он. Чем же она не понравилась ему? Что же он никогда не ухлестывал за этой увертливой, но доступной барышней? Может, когда-нибудь щелкнул барской рукой по этому привздернутому носику именно в ответ на ее притязания?»

«Пфо-пфо-пфо! — как-то особенно выдыхала Остроухова, когда разговор, бывало, заходил о нем, еще живом тогда. — Да у него денег никогда нет. Он мгновенно тратит все, что получает от дедушки из Шеффилда».

Было модно одно время говорить, что Филимонов проматывает состояние. Потом прошел слух, что он получил какой-то фантастический грант. Все это было детским лепетом. Алексей, как сейчас сообразила Наташа, был одним из первых и последних высокооплачиваемых фальсификаторов. К тому же тем, кого долго терпели.

По чьей указке он убит? Нет, Остроухова тут представляет только пестрый фон. Носик, тряпки, пучок волос. Видать, отвергнутая Лехой, да еще как-нибудь особенно цинично, она просто-напросто сломалась. Он стал угрозой ее существованию. Он знал о ней все. Она о нем — ничего. Как все другие. И убили-то его за несколько дней до отъезда в Англию. Точно из зависти какой — к молодости, к таланту.

«Остались или нет его оригинальные работы? Был у него здоровый круг друзей или только собутыльники, воображавшие себя равными ему? Вроде чумового товарища — Стаса? Пожалуй, что да. Но я ничего не знаю о них», — болезненно перекраивая себя, сердилась и негодовала она.

Окончательно стало ясно, что жизнь не стоит ничего. Особенно если ты заранее не оброс стальными шипами или, на счастье, вовсе не коснулся мертвящего сброда полулюдей.

Если верить Стасу, тот гад в кепочке причастен к убийству Лехи, так кто же подослал эту кепочку к Наташе? И зачем? Впрочем, во всех высказываниях Стаса отделить правду от вранья не так-то просто. Где-то он, конечно, врал, но в чем-то был прав. Она вспомнила безглазый взгляд Остроуховой. Подруга не увидела ее. Как Вий не видел Хому Брута, пока несчастному чудовищу не подняли веки, осыпанные перхотью. Мол, уходит от нас философ-то хренов, к отецкому состоянию-то натурально приклеится, тут нам и конец.

Перхотью Леха обозвать Остроухову мог запросто. Это было его слово в те дни, и как-то особенно акцентируемое. Говорили, что у него опасные связи, что он даром тратит свой недюжинный талант. Что с ним нельзя иметь никакого дела. Но кто же и когда не говорил так о людях, которым пророчили тем самым физическое исчезновение? От кого же Наташа чаще прочих слышала это? Да от Остроуховой. А говорила та не от себя, но вообще, объективно, так сказать. Искусствоведчески. Мол, этот Леха, как волк, мечется во все стороны, но только все больше окружает себя флажками. И скоро ему конец, хоть гады его и обложили.

«Кто бы ни были те и другие, все они, безусловно, гады, ничего толком не видящие, но действующие как-то на ощупь. И сейчас самое главное — не попасться им, не оказаться под рукой в этом их сумраке». Наташа подошла аналитически к этой истории, не слишком отождествляя себя с Лехой, с живописцем о котором говорил Пашка, да и со многими другими, исчезнувшими, спившимися, повесившимися.

Все они были мужчинами.

А она — женщина, то сдержанная, то напряженная, то ускользающая. Она — ящерица, хозяйка Медной горы, вспышка света, колобок, которому не страшна лиса с ее лестью.

Электричка была пустая, а навстречу, в сторону лесов и реки, ехали поезда, наполненные веселым, нарядным народом до отказа.

«Воскресенье», — печально подумала Наташа, испытывая зависть к этим свободным, вольно передвигающимся к отдыху, к купанию, словом, туда, куда они и хотят ехать, людям. Она вспомнила, как беззаботно барахталась в Великой вместе со своими сверстниками-практикантами, как закапывала в песок какого-нибудь Мишаню, Вовчика или Серегу, совершенно растворяясь в этой среде однолеток, занимающихся таким естественным для молодежи делом — учебой.

В ностальгические воспоминания вклинилась неожиданно совершенно забытая деталь из рассказа Пашки-фотографа, о котором только что вспомнила, — стальная спица, которой был убит прямо в сердце его друг-художник где-то в Резекне, у черта на куличках.

«Что он копировал и для кого?» — подумала она как профессионал, стараясь рациональными размышлениями оградиться от подступающего хаоса.

Но хаос уже был рядом.

«Да не для этой ли самой компании? Не примерещился же мне этот тип в кепочке там, во Пскове. Я ведь была тогда в здравом уме и твердой памяти.

На свидание шла. А тут метр с кепкой, божественный молодой человек, ах, мама, мама! Не могу представить, что сделал бы с ним Владислав Алексеевич! Щелкнул по носу и вбил в землю по самую пуговицу на макушке? Они ведь почти пересеклись там. Вот странно. Но реставратора я не увижу никогда. Раньше надо было думать, соображать».

Все же она решила по-своему, тряхнув головой, точно отгоняя все без исключения видения. Наверняка тот художник копировал Павла Филонова, входившего тогда в моду. А убит был мало ли из-за чего. Из-за денег. На чужбине.

«А где я теперь? Да на чужбине почти. Рядом со мной никого. Домой прийти тоже не могу. И деньги все те же, деньги проклятые…»

Она решила впредь быть предельно осмотрительной. Даже в мелочах. Как при работе с карандашом. Есть же такая техника, точечная, уникальная. У нее получалось.

По лестнице в мастерскую Наташа поднималась, как на эшафот. Но придуманный для самой себя новый стиль возобладал. Она как бы перегруппировалась.

Еще сама не зная почему, она остановила лифт, не доезжая до последнего этажа, а оставшиеся два пролета до последней остановки лифта и пролет на дополнительный этаж, где и располагались мастерские, прошла очень тихо и медленно.