«Правда, ведь совсем не тяжело?» — спросила она. «Нет, очень тяжело! — ответил граф, и на лице его изобразилось страдание. — Твой узел давит так, как будто в него камни наложены, а эти яблоки и груши — словно свинцовые… Я еле двигаться могу!»

Он готов был все с себя сбросить, но старуха этого не допустила. «Смотрите-ка, — сказала она насмешливо, — молодой-то господин того поднять не может, что я, старая баба, столько раз на себе таскала. Вот на ласковые-то слова вы все горазды, а как дойдет до дела, так все и на попятный… Ну, что же вы стали? — продолжала она. — Чего вы медлите? Извольте-ка шагать! Узла с вас никто уж теперь не снимет».

Пока граф шел по ровному месту, это еще было сносно, но когда они пришли к горе и начали подниматься, камни, словно живые, покатились из-под ног графа. Это уже было свыше его сил. Капли пота выступали у него на лбу и, то горячие, то холодные, катились по его спине.

«Тетушка, — сказал граф, — не могу я идти дальше, я должен немного отдохнуть». — «Нет, — ответила старуха, — когда дойдешь до места, тогда и отдохнешь, а теперь изволь идти вперед. Кто знает, на что это вам может пригодиться». — «Старуха! Совести у тебя нет!» — воскликнул граф и хотел сбросить с себя узел, но все его усилия были напрасны: узел так крепко держался на его спине, словно прирос. Как ни вертелся граф, как ни крутился, но никак не мог его с себя сбросить.

А старуха-то над ним смеялась и попрыгивала вокруг него на своей клюке. «Не извольте гневаться, любезный господин, — приговаривала она, — ведь вы вот покраснели в лице, как рак печеный! Извольте-ка нести вашу ношу с терпением! Ну, а когда придем домой, так я не поскуплюсь дать вам на чаек». Что оставалось графу делать? Он должен был примириться со своей судьбой и терпеливо тащиться вслед за старухой. Она между тем становилась все проворнее да проворнее, а его груз становился все тяжелее и тяжелее.

И вдруг старуха остановилась, вспрыгнула на узел и преспокойно на него уселась. Несмотря на то что она была сухая, как хворостина, вдруг оказалась тяжелее всякой толстой деревенской девки. Колени у юноши задрожали, он стал приостанавливаться, а старуха давай его хлестать то прутом, то крапивой по ногам. Не переставая охать и кряхтеть, поднялся он на гору и наконец добрел до дома старухи как раз в то время, когда уже готов был упасть.

Когда гуси завидели старуху, они стали взмахивать крыльями, вытягивать вперед шеи и побежали к ней навстречу с веселым гоготаньем. Позади стада с хворостиной в руках шагала какая-то пожилая и неуклюжая баба, высокая и здоровенная, но безобразная, как ночь.

«Матушка, — обратилась она к старухе, — с вами, наверное, что-то случилось, раз вы так запоздали?» — «Ничуть не бывало, доченька, — возразила ей старуха, — со мной ничего дурного не случилось. Напротив: вот этот милый господин взялся даже тащить на себе мою ношу; мало того, когда я устала, он еще и меня взвалил себе на спину. Притом же и дорога ничуть нам не показалась длинной, всю дорогу мы смеялись и шутили».

Наконец старуха сползла у графа со спины, взяла и узел свой, и корзины, посмотрела на него весьма дружелюбно и сказала: «Вот теперь присядьте здесь на скамейку у дверей и отдохните. Вы честно заработали награду за свой труд, и вы ее получите».

Потом она обратилась к гусятнице и сказала: «Войди-ка в дом, доченька; неприлично тебе здесь одной оставаться с молодым господином. Не надо масла подливать в огонь… Пожалуй, еще влюбится в тебя». Граф и сам не знал, что ему делать: плакать или смеяться? «Вот сокровище-то! — подумал он. — Да будь она даже и на тридцать лет моложе, она бы не смогла тронуть мое сердце». Между тем старуха ласкала и гладила своих гусей, как милых деток, и затем вошла в дом со своей дочерью; а юноша растянулся на скамье под дикой яблоней.

В воздухе было тепло и приятно; кругом простиралась зеленая широкая лужайка, усеянная синими и желтыми цветами, а посреди лужайки бежал светлый ручей, сверкая на солнце; и белые гуси двигались тут же взад и вперед либо полоскались в воде.

«Тут очень мило, — подумал граф, — но только я так устал, что глаз разомкнуть не могу: дай-ка я посплю немного. Лишь бы только не поднялся ветер и не унес мои ноги — они у меня словно ватные…»

Поспав немного, он был разбужен старухой. «Вставай, — сказала она ему, — ты здесь не можешь оставаться. Правда, тебе от меня весьма солоно пришлось, но все же ты жив остался… Теперь хочу отдать тебе награду. В деньгах и во всяком добре ты не нуждаешься, поэтому вот тебе нечто иное. — И сунула ему в руку кружечку, целиком вырезанную из изумруда. — Храни это бережно, — добавила она, — в этом твое счастье».

Граф вскочил на ноги, чувствуя себя опять сильным и бодрым, поблагодарил старуху за ее подарок и пустился в путь-дорогу, даже не подумав оглянуться на дочку старухи.

Уж он порядочный кусок пути прошел, а издали все еще доносился до него веселый крик гусей.

Граф три дня блуждал по лесной глуши, прежде чем из нее выбрался. Затем пришел он в большой город. Никто его там не знал, поэтому его привели в королевский замок, в зал, где король и королева сидели на троне.

Граф опустился на колено, вынул изумрудный сосуд, подаренный ему старухой, и положил его к ногам королевы. Та приказала ему встать и подать себе эту драгоценную безделушку. Но едва только она открыла этот сосуд и в него заглянула, как упала на землю замертво.

Графа схватили королевские слуги и собрались вести его в темницу, но королева открыла глаза и приказала его освободить. «Все выйдите отсюда вон, — сказала она, — я должна переговорить с ним наедине».

Оставшись наедине с графом, королева рассказала такую историю: «Что мне блеск и почести, меня окружающие, когда я каждое утро пробуждаюсь с печалью и заботами! У меня было три дочери, и младшая из них была так прекрасна, что весь свет почитал ее за чудо. Бела, как снег, румяна, как зорька, и волосы ее блистали, как лучи солнца. Когда она плакала, из ее глаз не слезы капали, а жемчуг выкатывался и драгоценные камни.

Когда ей минуло пятнадцать лет, король призвал всех трех сестер к своему трону. И посмотрели бы вы, как все были поражены, когда вошла моя младшая дочь — словно солнышко на небо выкатилось!

Король же сказал: “Дочери милые! Не знаю я, когда настанет мой последний час, но я хочу сегодня же определить, что каждая из вас должна будет получить по смерти моей. Знаю, что все вы меня любите, но той, которая из вас более всех любит, — той и достанется лучшая доля. — И потом добавил: — Не можете ли вы мне выразить словами, насколько каждая из вас меня любит? По вашим речам я ознакомлюсь и с тем, что вы думаете”.

Тогда старшая сказала: “Люблю отца моего так же, как сладчайший сахар”.

Другая сказала: “Люблю отца, как самое лучшее из моих платьев”.

А младшая молчала.

Отец и спросил ее: “Ну, а ты, любимое мое дитятко, ты как меня любишь?” — “И сама не знаю, — ответила она, — и даже не могу ни с чем сравнить свою любовь”.

Но отец настаивал, чтобы она выразилась определеннее. Тогда она сказала наконец: “И самое лучшее блюдо мне без соли не вкусно — вот и отца я тоже люблю, как соль!”

Услышав это, король пришел в ярость и сказал: “Если ты любишь меня настолько лишь, насколько любишь соль, так и за любовь твою я награжу тебя одной солью”.

И разделил королевство пополам между двумя старшими дочерьми, а младшей приказал навязать на спину мешок с солью, и двое слуг должны были вывести ее в дремучий лес.

Мы все за нее просили и молили, — продолжала рассказ королева, — но гнев короля нельзя было ничем смягчить. Как она, бедняжка, плакала, когда должна была покинуть дом! Вся дорога ее была усеяна тем жемчугом, который у нее из глаз выкатился.

Вскоре после этого король раскаялся в своем жестокосердии, приказал разыскать свою дочь, но никто во всем лесу не смог ее найти.