– Ира! – сержусь я. Захожу в комнату, – ты же только пришла! Куда сразу за комп! Хоть руки помой!

Ира, не поднимая глаз, буркает что-то, слов не разобрать. Видимо согласие. Или нет. Я жду, сложив руки на груди. Ира не шевелится. Наконец она поднимает взгляд:

– Чего тебе нужно?

– Что бы ты помыла руки.

– И потом отвалишь от меня?

Крепче сжимаю зубы. Я привыкла, мне почти не больно.

Ира встаёт, и, звучно шлёпая босыми ногами, направляется в ванную. Хлопок захлопнувшейся двери заставляет вздрогнуть, по другую её сторону резко включается и сразу же затихает вода. Ира распахивает дверь, выходит в коридор.

– Неужели успела помыть?

Ира демонстрирует мне руки. С наманикюренных пальчиков капает вода.

– Это же не мне надо! – взрываюсь. – Я же беспокоюсь за тебя! Пошла немедленно и перемыла. С мылом!

Ира не двигается с места, руки застыли, протянутые ко мне. С большого пальца срывается капля. Ира гипнотизирует пол. Словно в замедленной съёмке, она поднимает руки выше, чёрный лак блестит, словно шоколадная глазурь, и встряхивает их в мою сторону. Раз, два. Холодные брызги касаются щёк. Три. Гвоздями вколачиваются под кожу. Четыре. Я хватаю Иру за руку. Пять. Открывается входная дверь. Шесть. Входит старшая дочь. Хмурит тонкие брови. Говорит:

– Вы что, снова?

– Климакс, – отзывается Ира.

Таня хмыкает, скидывает обувь и проходит к себе в комнату.

Семь. Восемь. Девять.

Чёрные туфли валяются на полу возле синих балеток.

Десять.

Ноль.

Я выключаю своих дочерей.

Мир никогда ещё не был настолько прекрасен.

***

Включить, выключить. Разве не из этих простых и понятных механизмов состоит наша жизнь? Мы просыпаемся – поворачиваем главный рубильник. Концентрируем внимание – включаем волю. Видим, открывая глаза. Если тебе кто-то не интересен, никогда ты не станешь сочувствовать его жизни. Нет – ты не эгоист. Ты просто его не заметишь. Не включишь в свой маленький мир.

Месяц назад, я весь день и всю ночь и снова весь день, сидела, привалившись спиной к дивану, пытаясь понять зачем жить. Беззвучно рыдая, я взывала к своим родным. К своим детям. И к Богу. Я не понимала тогда, что все они уже многие годы, как выключили меня. Толкнули за круг своих интересов. Моя категория Off. Теперь и их тоже. Сладких снов, дочурки. Сладких снов.

2

Алина смотрела в монитор, а я смотрел на неё. Ждал, что она поднимет взгляд, как делала всегда. Ждал уже третье сутки. Я ненавидел ждать.

Она похудела. Пропали ямочки на припухлых прежде щеках, исчезла улыбка. Их заменили тонкие складки у губ и бровей, и отрешённость мертвеца.

Я не умел ждать. Я попросил её задержаться. Она подняла безразличный взгляд, посмотрела мимо меня и кивнула. Я испугался. Её или за неё? Самому себе я сказал, что второе. Я так сказал, но не был уверен.

Она сделала свою работу и ушла вместе со всеми. Даже не взглянув в мою сторону. Я понял, что всё кончено.

На столе лежали бумаги о разводе. Моя подпись стояла на каждом листке. Рядом матово желтело кольцо. Завтра я сделаю ещё одну попытку. Последнюю.

3

Встать. Дойти до ванной. Бросить в лицо пригоршню воды. Выдавить пасту на щётку и несколько раз провести ею по зубам. Вверх – вниз, вправо-влево. Прополоскать рот. Выйти в коридор и направиться к кухне. Теперь я точно знаю, что мне нужно. Пропало беспокойство, я забыла, что такое обида и слёзы, я полностью довольна своей и жизнью.

Тени скользят вокруг, словно в хороводе. Тени касаются моих рук, и на миг проступают очертания: девочка с голубыми глазами и взъерошенными вихрами; мужчина с залысиной и скосившимися очками. Мне кажется, когда-то я знала их имена, но теперь они лишь тени. Тени прошлого.

Сердце молчит. Молчит разум. Холодильник. Яблоко. Кровать. Лечь и смотреть в потолок.

Иногда я листаю дневник и мне сложно поверить, что все эти сопли писала я. Что способна была так долго терпеть.

Весь мир погружается в тишину и лишь мысли продолжают слепо копошиться на заброшенных свалках прошлой жизни, да что-то скользит от глаз по щекам. Что-то лишнее. Забытое. Выключенное. Off. Off.

Off

Плотнее запахнув прохудившееся пальто и по самый нос зарывшись в колкий вязаный шарф, Ирина потянула на себя железную калитку. Ржавые петли привычно заныли, жалуясь на нелёгкую судьбу.

Женщина на мгновение замерла, сжала в кулаки онемевшие пальцы и, с решительностью обречённого, шагнула вперёд, преодолевая покрытый изморозью железный пролёт. Немедля более ни секунды, она пошла прочь, навсегда покидая место, которое на протяжении многих лет считала вторым домом.

Январский ветер играл выбивающимися из-под шапки рыжими волосами, щипал щёки и нос, дурачась трепал полы пальто. Румянец пятнами выступил на острых скулах, а каждый выдох сопровождался облачком пара, в котором таяли нерасторопные снежинки. Ира щурилась, глубже прячась в шарф, но продолжала идти, не сбавляя шага, время от времени повторяя, словно творящую чудеса мантру:

– Потерпи, мой милый, потерпи…

Вдруг, будто и впрямь уловив магию в тихих словах, снег справа от Ирины заклубился, и рядом засеменил светловолосый худенький мальчишка.

На вид ребёнку можно было дать не больше семи лет. Бледный, почти прозрачный, он, казалась, был слеплен из зыбких вечерних теней. Контуры его тела то и дело размывались, теряя очертания, чтобы, спустя мгновение, вновь собраться в ровные грани.

Серые футболка и шорты, серая кожа, серые глаза – бесцветный, в неподходящей для снежной зимы одежде. Он появился из ниоткуда и напоминал оживший кадр из немого, чёрно-белого фильма.

Иногда он порывался взять женщину за руку, но его ладонь лишь проходила насквозь. И тогда ребёнок, поджав губы, прятал руки за спину и ускорял шаг, чтобы оказаться немного впереди Ирины, будто желая, чтобы на него обратили внимание. Женщина на это лишь слегка приподнимала уголки губ и снова шептала, успокаивая ни то себя, ни то своего призрачного спутника:

– Скоро, мой милый. Скоро…

Добрая, старательная Ирина всю жизнь проработала в детском саду, ведь именно в детях заключалась единственная её отрада. Детях, возможности иметь которых, она была лишена.

Бесплодие – страшный диагноз, поставленный врачом после первых родов. Тогда думалось, что всё это – ерунда, что через любые препятствия можно перешагнуть, когда рядом любящий муж и крепкий румяный малыш. Но беда, как водится, не приходит одна – не прошло и семи лет, как Пашеньки не стало…

«Корь, осложнения, летальный исход», – гласила больничная справка. Сухо, лаконично и необратимо.

Сначала Ирина плакала. Потом кричала. А после слёзы высохли, и она замолчала, поняв, наконец, что Бог не вернёт ей сына, сколько его ни проси.

Работа в детском саду стала для Иры отдушиной. Всю нерастраченную любовь она дарила своим воспитанникам, в каждом находя черты погибшего сына. Шли годы, жизнь не становилась лучше. Иру бросил муж, не выдержав её маниакальной любви к тому, кого больше нет. Фотографии детей из детского сада заполонили все стены в квартире. Долгими вечерами безутешная женщина вглядывалась в детские лица, невольно пытаясь отыскать среди них свою кровиночку. А затем… затем появился и сам Паша, такой, каким был когда-то…, и она обрела надежду.

– Тебе что же, совсем не холодно? И есть тебе, наверное, теперь не хочется? – ласково расспрашивала Ирина сына, стягивая пальто и вешая его на крючок у входной двери.

Паша лишь улыбался в ответ, смешно склонив голову набок. С самого своего возвращения в мир живых мальчик не произнёс ни звука, и Ирина решила, что, его ответы просто не долетают до неё через призму материального мира. Но она продолжала разговаривать с ним. Ей приятно было думать, что он чувствует её заботу.

– Помнишь, как ты любил манную кашку? – спросила она, проведя рукой над лопоухой головой мальчишки. – Сладкую, жидкую и без комочков. Если хоть один находил, сразу есть отказывался. Я тогда твою тарелку уносила, комочки все вылавливала, а потом возвращалась. И ты думал, что я тебе заново манку приготовила… А ещё подсушенные хлебные корочки, помнишь? Оторваться же от них не мог! Наберёшь целую тарелку, на кровать заберёшься и хрустишь ими. Простыня потом вся в крошках, но я не ругалась, разрешала – сама в детстве так же делала…