И показывает мне глазами на немецкого летчика с нашейным железным крестом, сидящего тут же на табуретке. Лицо каменное, губы крепко сжаты.

Пожимаю плечами и отвечаю генералу со всей искренностью и чистосердечием:

— Сам не знаю, товарищ генерал. Повезло! Неожиданная улыбка фортуны!

Генерал обращается к военному переводчику, лейтенанту (он сидит на другой табуретке рядом с немцем), и говорит:

— Скажите, лейтенант, полковнику Гроссенбергу, — он меня просил показать ему, если это можно, летчика, который его сбил, — я его просьбу выполняю. Вот этот самый вьюнош его и сбил. Пусть полюбуется!..

Полковник Гроссенберг посмотрел на меня, на мой потрепанный комбинезон, на кирзовые сапожищи, и, как мне показалось, по его каменному лицу скользнула презрительная не то усмешка, не то гримаса. «Ах ты, — думаю, — задавака фашистская!» А генерал, словно угадав мои мысли, смеется:

— Гроссенберг дрался с французскими, английскими асами и не знал поражений. А вот связался этот фашистский черт с русским младенцем, и младенец ему налепил! Смешно и обидно!..

Гроссенберг по-немецки тем временем спрашивает у переводчика:

— Как называется населенный пункт, над которым я был сбит?

— Медуница.

— Что такое Ме-ду-ница?

— Такие цветы, очень душистые, они пахнут свежим медом.

— Хорошенький мед, черт побери! — говорит немец, кривясь.

Я по-немецки понимал и поспешил сказать генералу, о чем говорил Гроссенберг.

Генерал повеселел и спросил меня:

— Ты откуда сам?

— Москвич!

— Ну, вьюнош, считай, что фортуна тебе снова улыбнулась. Завтра к вечеру вылетишь на моем «Дугласе» в Москву, доставишь, куда нужно, полковника Гроссенберга, сдашь под расписку, погуляешь денек по столице — и назад… За каждый волос на голове Гроссенберга отвечаешь собственной. Вернешься — получишь награду, к которой ты уже представлен. Исполняй приказ, младший лейтенант! Желаю успеха…

…Вылетели мы поздним вечером 31 декабря 1944 года. «Дуглас» вел пилот генерала капитан Овчинников, летчик высшего класса. Вместе со мной и Гроссенбергом летели еще два штабных офицера — полковник и майор.

Пролетели минут тридцать — сорок, не больше, и вдруг чувствуем — что-то неладное творится с машиной. Началась болтанка, какое-то дребезжание… В салоне появился наш бортмеханик и, криво улыбаясь, сообщил неприятную весть:

— Идем на вынужденную, товарищи командиры… так что… будьте здоровы…

В общем сели! Выбрались из самолета. Необозримое снежное поле, над головами морозные, яркие звезды. Звонкая, хрустальная тишина. Но откуда-то издали доносится тоскливый волчий вой. В те фронтовые зимы в белорусских лесах волков развелось предостаточно. Веселая картинка! И последний штришок к ней: машина наша, оказывается, остановилась метрах в пяти от края бывшего противотанкового рва. В третий раз за два дня улыбнулась мне фортуна!

Выяснилось, что без посторонней помощи нам отсюда не выбраться. Овчинников достал карту. Где-то поблизости числилась на его карте деревня Дряньково. А как до нее добраться? Вдруг штабной майор говорит:

— Поглядите — вот же там живой огонек мигает! И собачка лает… Слышите?

Действительно, вроде слышен лай. Какая-то храбрая собачка как бы переругивается с волчьей стаей.

— Наверное, это и есть Дряньково. Если там живет собака, значит, и люди живут. Я пойду за помощью, — говорит майор. — Водка есть у кого-нибудь во фляжке?

У меня оказалась пайковая, на самом дне. Майор выпил, утер рот рукавом шинели, достал из кобуры пистолет и сказал просто: «Ну, пока!» — и пошел по целине, проваливаясь в снег по колено…

Помощь прибыла через два часа на двух санях. Запряжены в них были ледащие, но довольно шустрые лошаденки. Из первых саней вывалился здоровенный мужик на протезе, в армейском полушубке и представился как бывший старшина-сапер, а ныне инвалид, председатель дряньковского колхоза Пустовалов Егор Матвеевич.

Полковник сказал ему:

— Что это за название для деревни — Дряньково! Непорядок, Егор Матвеевич!

— Переименуем, товарищ полковник. Дайте срок! Вот отстроимся, возродимся, можно сказать, из пепла и переименуем. Было Дряньково, станет Хорошово, а то и Распрекрасное!.. А по вашему вопросу предложение такое у меня: все для вас будет сделано в лучшем виде, но сначала надо Новый год отметить. Я тут кое-что привез с собой. Бабы наши, извините, наварили. Не шампанское «Абрау-Дюрсо», конечно, но… берет крепко! И капустки захватил квашеной. Вам согреться надо, мороз-то вон как прижимает!..

Мороз действительно прижимал крепко. Достали кружки. Выпили за победу, закусили отличной капусткой, а дряньковская самогонка оказалась ужасающим по крепости и отвратительности пойлом. Тут Егор Матвеевич обратил внимание на полковника Гроссенберга. Он, обутый в щегольские сапоги, вышагивал вдоль нашего самолета, постукивая одной ногой о другую.

— Это что за чучело с вами?

Я объяснил Егору Матвеевичу.

— Надо бы и ему первача поднести, — подумав, сказал Егор Матвеевич, — тоже, поди, и у него печенка к ребрам примерзла! Тем более пленный. Черт с ним!

Я подошел к Гроссенбергу и спросил, не хочет ли он выпить самогонки — водки, изготовленной крестьянами деревни Дряньково, которые прибыли к нам на помощь. Полковник радостно закивал:

— Данке зер! Данке зер!

Егор Матвеевич налил полную кружку своего дьявольского питья, положил на тарелку капусты. Гроссенберг осушил кружку до дна, и… глаза у него полезли на лоб. Насилу отдышался!..

На рассвете мы поднялись и полетели. До самой Москвы полковник Гроссенберг спал, положив голову на мое плечо. При этом он так храпел, стенал и скрежетал зубами во сне, что я стал бояться, как бы он не угодил вместо Москвы в свой немецкий рай. Перед Москвой я его едва растолкал, у нашего полковника нашлись в полевой сумке таблетки от головной боли. И в общем мой немец, как говорится, оклемался…

Теперь позвольте мне перейти к финалу этой истории. Он произошел значительно позже, в прошлом году.

В составе одной туристской группы я поехал в ФРГ. Привезли нас в один уютный городок, название, извините, забыл. Ну, город как город. Готический собор какого-то очень дальнего века, островерхие крыши домов, аптекарская чистота на улицах. Прелесть!

Вечером приглашают на прием, устраивает фирма по производству ликеров. Про хозяина фирмы было известно только то, что он прогрессивно настроен. Являемся. Стол уже накрыт. Много бутылок и бутылочек разной формы с разными яркими этикетками.

Встречает хозяин — красивый седой господин в смокинге, в крахмальной сорочке и галстуке бабочкой. Я пригляделся — батюшки-светы, да это же мой полковник Эдмунд фон Гроссенберг! Меня он не узнал. Начинается прием — дегустация. Налили в рюмки ликеру цвета расплавленного золота. Замечательный ликер — пахнет медом и немного лимоном.

Гроссенберг говорит:

— Вы пьете, господа, наш новый ликер. Он даже еще не имеет названия!

Я не выдержал, встал и сказал:

— Назовите этот ликер «Медуницей», господин полковник!..

Тут и он меня узнал! Подошел, улыбаясь, с рюмкой ликера в руке.

— Давайте выпьем за встречу. Этот свой ликер я обязательно назову «Медуницей», он мне действительно удался. Но должен сказать, что ваша крестьянская водка — это тоже вещь! Она произвела на меня тогда большое впечатление.

Мы посмеялись и выпили.

Полевой дорожкой, ведущей от станции к дачному поселку, теплым августовским вечером шли трое: художник-пейзажист Граев, его жена Ксана и их друг — композитор Алмазов.

Ксана, миниатюрная, очень хорошенькая блондинка со вздернутым носиком, шла одна впереди мужчин.

Граев, высокий, представительный блондин, и тучный, бритый, с выражением непроходящей обиды на одутловатом бабьем лице Алмазов шагали позади и тихо разговаривали.

Говорили они о Балкине Юрии Петровиче, их общем знакомом, построившем себе дачку в здешних благословенных местах. Граев и Алмазов были приглашены к нему на новоселье.